— Девичье царство, видно, — предположил Борис.

— Точно, — буркнул комендант, — цветики, танцульки да слезы — что им еще надобно в жизни?

— Решительно ничего, — охотно согласился Борис, а сам обернулся и состроил нам такую рожу, что у меня закололо в животе и я едва не угодил в лужу.

Но Марфа и бровью не повела.

— Тута, — Комендант остановился у крайней палатки.

Она ничем не отличалась от других. Только находилась ближе к Ангаре.

Две женщины, стиравшие в тазах белье, выпрямились, убрали с мокрых лбов упавшие космы волос и с нескрываемым любопытством принялись разглядывать прибывших, то есть нас.

— Здорово, — грубовато пробасил комендант. — Новых вот привел…

Он дернул дверь. Борис, Марфа и я вошли в темный тамбур, и в нос мне сразу ударила вонь пеленок, запах подгоревшей картошки, а слух резанул визг: к двери через блоки был привязан на проволоке кирпич, плотно закрывавший дверь.

Внутри палатка была разгорожена дощатыми стенками — закуток на семью; ноги упирались в щелястый горбатый пол.

В комнатках — если так можно назвать закутки — слышался говор, всплески смеха.

Комендант открыл одну из дверей и тут же быстро захлопнул.

— Фу ты, сила нечистая, переодеться не дадут!.. — раздалось изнутри. — Стучаться надо…

— Ну не кудахтай, не кудахтай, — как можно вежливей сказал комендант. — Ты что незаконно захватила Манькину часть?

— А чего там… Хватит с меня… Пусть и другие душ принимают… Что я, глупая?

Комендант — уже более осторожно — отворил другую дверь, впустил нас, бодро пробасил:

— Располагайтесь. Постельное белье принесет уборщица.

И тотчас скрылся.

Марфа стояла посреди комнаты совершенно неподвижно, и только глаза ее бегали по сторонам. Оконце в маленькой раме запылилось, на полу у стенок — две алюминиевые раскладушки. Потолок из брезента местами прохудился, пропускал солнечный свет, а кое-где был залатан. Пол грязный, давно намытый, в каких-то красных пятнах.

— Так, — сказал Борис, повел ноздрями и еще раз произнес: — Так. Вот мы и в нашей резиденции.

Марфа ничего не сказала. Даже не улыбнулась. Лицо ее оставалось замкнутым и очень строгим.

Вдруг я заметил, как на глазах ее вспыхнула слеза. Она оторвалась и медленно поползла по щеке, оставляя узкий блестящий след, а потом покатилась быстро и исчезла.

— Марфа! — Голос у Бориса дрогнул, он подошел к ней, полуобнял одной рукой за плечи. — Ну зачем ты?.. Ну живут же здесь люди, и мы будем жить. Пойми. Это даже хорошо, что мы начинаем с палатки. Потом будет что вспомнить. Ведь не навсегда же это… Ну? Улыбнись. Да ведь здесь же просто прелесть: естественная вентиляция, ветерок, Ангара под боком…

Прелесть… Я хоть и рвался в Сибирь не меньше Бориса, но не был в восторге от нового жилья и не находил никакой прелести в этих щелястых полах и дырках в брезенте. Но я был мужчиной, а мужчина, как известно, знает, когда нужно говорить, а когда — помолчать. Особенно, когда помолчать.

И я молчал. Мужественно. Убежденно. Честно.

— Отойди. — Марфа отстранилась от брата. — Грязища вокруг какая… Где ведро взять?

— Идите ко мне, — вдруг послышалось из-за стенки.

«Удобно, — подумал я, — как по беспроволочному телеграфу, все слышно, и бегать друг к другу не надо».

Марфа вышла.

— Это вы мне предложили? — постучалась она в соседнюю дверь.

— Заходи, заходи.

Скрипнула дверь, и до моего слуха долетели охи да ахи. Представьте себе, нашей соседкой оказалась та самая худощавая женщина, с которой мы ехали на пароходе и у которой Марфа спрашивала о ценах на говядину, лук и огурцы.

Как старые знакомые, давно не видавшие друг друга, они принялись говорить сразу обо всем. Ну и смешные люди эти женщины. И так как была явная угроза, что они проговорят еще с добрый час, мы с Борисом вышли из палатки и стали слушать, как шумят пороги.

Они хорошо были видны отсюда — белые гривы и черные камни. При каждом порыве ветра шум усиливался, надвигался, повисал в воздухе, и меня вдруг охватило странное чувство: на мгновение мне показалось, что все это во сне: ряды больших палаток, дымки над каменными плитами, развешанное на веревках белье и в двухстах метрах Ангара в яростной пене и реве знаменитых порогов! Неужто это я стою здесь, в самом центре неоглядной Сибири…

У порогов я побывал в этот же день, и произошло это ровно через час после того, как Марфа, звеня ведрами, вышла из палатки и эти ведра подхватил Борис. И, наверное, я не решился бы сам сбегать на берег, если б не Коська…

О том, что Коськой зовут толстенького и нескладного мальчонку с пухлым, простоватым лицом, я узнал ровно через три минуты после того, как брат выхватил у Марфы ведра. Мальчонка сидел на табуретке возле каменной плиты и не шевелился: видимо, думал о чем-то.

— Где тут у вас воду берут? — спросил Борис у женщин.

— Коська, покажи, — приказала белокурая рыхлая женщина мальчонке.

— Там, — мальчонка неопределенно махнул рукой, — у пятнадцатой.

Мы с Борисом переглянулись.

— Это палатка с таким номером, — пояснила рыхлая женщина, не переставая тереть белье в мыльной пене в тазу. — Проводи их, сынку.

Коська неловко завозился на табуретке, вздохнул, подобрал щепку и стал чертить на земле чертеж. Я смотрел на его широкий затылок, круглую стриженую голову, тугие, выпирающие, даже сзади видные щеки и удивлялся: до чего же странный мальчонка! Зад лень оторвать от табуретки…

То, что случилось дальше, очень смутило меня.

Мокрый ком белья звучно шмякнул Коську по голове, и по шее у него потекла мыльная вода. Коська буркнул что-то под нос, спокойно отлепил белье и бросил в таз.

— Увалень!

Вторая женщина, стиравшая белье, молодая, чернявая, с синими каплями пластмассовых серег в ушах, захохотала:

— Ох, Катя, Катя, прибьешь малого!

— Туда ему и дорога. И жалость пропала. Глаза бы не глядели. У-у-у!..

Коська между тем отошел на безопасную дистанцию от женщин.

— Ну, пошли, — сердито сказал он, стирая ногой чертёж на земле. — Найти не могут, маленькие…

Деревянная будка оказалась вблизи палатки с огромной цифрой пятнадцать на брезентовой стенке (на каждой палатке, как выяснилось, был порядковый номер). Мне захотелось самому налить воду, я всей тяжестью тела налегал на рычаг, и в подставленные братом ведра мчалась по трубе веселая шипучая вода.

Коська же стоял в сторонке и молча наблюдал за нами.

Потом, расплескивая на деревянные мостки воду, Борис понес ведра к палатке. Я бежал сбоку. Сзади брел Коська с вялым, скучным лицом.

Марфа уже успела переодеться. Она разыскала где-то половую тряпку и понесла в палатку одно ведро. Борис принялся беседовать со старожилами об их палаточном житье-бытье, а Коська присел на тот же табурет и застыл в прежней позе. «О чем бы с ним заговорить?» Но придумать я ничего не мог. Белые, как у поросенка, ресницы Коськи иногда моргали. Он не то дремал, не то углубленно думал о чем-то.

— Ох и жарища! — оказал он наконец. По его лицу, как от тяжелой работы, бежал пот. — Скупаться, что ли?

— И я с тобой, — тут же сказал я.

— Иди, мне-то что.

Прежде чем попасть к Ангаре, нужно было пересечь заболоченное поле и пройти возле бараков Ангарской геологической экспедиции с уютно белевшими занавесками на оконцах, с цветущими подсолнухами в палисадниках. У стенки лаборатории я увидел груду длинных деревянных ящичков с наклейками, рядом с ними были разбросаны серые каменные столбики.

Я покатал один ногой.

— Это что, Кось?

— Керны.

— А что такое керны?

— Они из диабаза.

— А диабаз?

— Порода такая. Камень.

Прошло немало времени, прежде чем я узнал, что керны — это столбики породы, которые буровые машины взяли со дна Ангары как раз из того места, где через несколько лет подымется плотина гидроузла.