— Не держит! — крикнул боцман тревожно. — Тащит!

И я все понял: отданный якорь не может удержать судно. Я прислушался. Якорная цепь тряслась, словно ее колотил озноб, а снизу — оттуда, из глубины, — доносился жесткий и прерывистый скрежет.

Дно здесь, очевидно, было каменное, якорным лапам не за что было уцепиться, и яростное течение тащило махину вниз. Уже после, днем, узнал я от второго помощника, что в этом месте — называется оно Архинад (или как-то вроде этого) — река проходит меж каменных гор, ветра здесь меньше, тайга и горы задерживают, и туман особенно устойчив, а течение такое — лошади не угнаться…

— Отдать второй! — прозвучало с мостика.

Второй якорь ушел в воду, и на этот раз пароход вроде бы остановился.

— Дяденька, а почему нельзя плыть? — спросил я у боцмана и покраснел, поняв, что сейчас не время задавать вопросы.

Но боцман ответил:

— А куда идти? Ты что-нибудь видишь? Носом в скалу? Брюхом на шивер? Так? — И тотчас побежал к лебедке.

Вода завивалась воронками, взвихривалась, взрывалась и, сжатая тесными берегами, неистово рвалась вниз.

А тут еще туман, нескончаемый и плотный, навалился на пароход. И мне показался до смешного реденьким и не опасным туман, застигнувший нас в Иркутске.

Этот туман был совсем другой. Это был гибельный, враждебный, грозный туман…

Меня кто-то тронул за плечо. Обернулся — Борис.

— Какое творится, а?

Его лицо было влажным от росы. В густых, перепутанных черных волосах застряли капли. В вороте распахнутой ковбойки жестко темнела поросшая волосами грудь. От него, как от плиты, волнами исходило тепло, и я вдруг почувствовал к нему, может, как никогда в жизни, огромную братнюю близость.

Я тут же рассказал ему, как слышал скрежет якоря о каменное дно.

— Да, — сказал Борис, — силища какая, а? И мы направим ее в турбины, и они завращаются, и энергия пойдет по проводам и озарит всю эту глухую Сибирь… Да? Ну, чего молчишь?

Борис хлопнул меня по плечам своими ручищами и чуть не столкнул в реку.

— Ну да, — поспешил согласиться я, пока еще не очутился в воде, и отошел от брата. — Я, что ли, против? Направим, конечно, пусть вращаются…

Зря я думал, что никогда больше не придется мне спать на голых досках. На третью ночь я опять укладывался на жесткой и гладкой поверхности. Правда, теперь это была не спальная полка третьего класса, а обыкновенный канцелярский стол, обитый дерматином и залитый чернилами, стол самого начальника жилищно-коммунального отдела строительства.

На столе было жестко, только не трясло, и спал я сносно, даже лучше, чем иногда дома на кровати с гибкой сеткой.

На полу стоял чемодан, а в соседней комнатушке, тоже на столах, разместились Борис с Марфой.

Заснул я не сразу. Ворочаясь и вздыхая, вспомнил всю суету и суматоху прошедшего дня, шумную пристань, неразбериху и толчею на берегу, напрасные ожидания рейсового автобуса.

Гошка, проводив нас до остановки, бросил в самосвал свой фанерный чемоданчик, на ходу вскочил в грязный от бетона кузов, помахал нам и был таков. А мы остались изнывать на солнце, глотая удушливую пыль проходящих машин.

Городок был маленький, деревянный — ни одного каменного дома. Пахло полынью. На обочине дороги трещали кузнечики, где-то горланил петух. Можете сделать со мной, что хотите, если я вру, но этот городок по сравнению с тем, из которого мы приехали, казался деревней, и только большие сопки у горизонта, налитые синевой хвойных лесов, да широченный плес Ангары напоминали, что здесь Сибирь…

До поселка гидростроителей нас доставила попутная машина. Мы мчались сквозь тайгу. Дорога петляла, падала в низинки, взлетала вверх. Сосны и лиственницы, густо стоявшие вокруг, неохотно уступали машине дорогу, сдвигали стволы, встречали нас то недобрым молчанием, то затаенным шумом и все время норовили хлестнуть веткой по лицу.

Но это им не удавалось: стволы разбегались по сторонам, давая место дороге. Правда, на одном слишком крутом повороте шофер не снизил скорость и машину так занесло, что Марфа едва не вылетела из кузова, но мы с Борисом вовремя ухватили ее за руки.

В поселке Борис сунул шоферу полсотни. Шофер, еще очень молодой, молчаливый, со скучным лицом, тотчас бросился к нашим чемоданам.

Когда машина скрылась в облаке пыли, Марфа вытерла платком виски и шею и устало сказала:

— Мало дал. Дал бы уж сотню.

Борис куснул губу.

— Ничего, он хороший парень.

— Может быть. Только права у него давно отобрать надо.

Я понял: продолжение ресторанной истории. Но эта стычка показалась мне мизерной по сравнению с тем, что случилось через час.

А через час, как утверждали старожилы, нам дьявольски повезло.

Угрюмый и небритый начальник ЖКО после долгого ожидания впустил нас в свой кабинет, оглядел с ног до головы, пропыленных, усталых, худющих, подпер по-старушечьи голову кулаком, тихонько вздохнул и закрыл на мгновение глаза.

Потом негромко, почти шепотом сказал, что, так уж и быть, даст нам комнату в щитовом доме. Комната, правда, не ахти какая — семь квадратных метров, вчера освободилась. Так вот, пусть мы не трезвоним вокруг, а потихоньку вселимся…

И жить бы нам в прочном деревянном доме, если бы не женщина с грудным ребенком на руках.

Она без стука вошла в кабинет, вся в слезах, издерганная, растрепанная, носатая, с худым, плоским лицом, и, даже не поздоровавшись, сразу закричала: когда начальник перестанет обманывать честных людей и переселит ее из палатки в дом, который уж месяц обещает, ведь ребеночек-то у нее больной, бронхит…

— Как только представится возможность, — сказал начальник.

— Я сытая вашими обещаниями! — закричала женщина. — Сами из коттеджа в коттедж переезжаете, а мы рабочая скотинка… — Она быстро положила на бумаги сверток с орущим ребенком и протянула к самому носу начальника ладони в буграх желтых мозолей.

— Не заслужила? Одну комнату на пять метров! У тебя такие мозоли есть? Покажи? Может, есть, да на другом месте…

— Не выражаться! — рявкнул начальник.

Я застыл, не дыша, а у Бориса округлились глаза.

— А вы ей нашу, — вдруг пробормотал он. — Мы как-нибудь так… Ничего…

Начальник резко поднял голову:

— Отказываетесь?

Марфа заерзала на стуле, закусала губы.

— Да нет, не о том он, вы не поняли его…

— Замолчи! — крикнул Борис. — Мы поживем и в палатке. Ничего с нами не сделается. Это ведь и в самом деле возмутительно: бронхит у ребенка…

Начальник внимательно посмотрел на Бориса, стряхнул с папиросы пепел и звучно отчеканил, обращаясь к женщине:

— Хорошо. Завтра я вас переселю. А вы, молодой человек, займете ее место. Все. Можете идти.

В коридоре Марфа заморгала ресницами.

— Видал, как тут? А ты… Когда тебя наконец научит жизнь?

Борис ничего не ответил ей, только буркнул что-то под нос.

Место в палатке еще не освободилось, и пришлось ночевать в конторе, вот почему я лежал на столе, разглядывая размалеванный под дуб металлический сейф в углу, стволы лиственниц в окне, засылал и просыпался и думал о своем будущем.

Разбудила нас уборщица, а через час комендант палаточного городка повел нас в свои владения.

Палатки начинались сразу за шоссейкой. Их было много. Может, целая сотня. Стояли они не как попало, а в правильном порядке, кварталами, как дома во всяком уважающем себя городе. И палатки были не временные, не те, которые носят в рюкзаках туристы. Это были большие стационарные сооружения из толстого брезента, с оконцами, деревянными дверями и тамбурами, с оттяжками, туго натягивающими брезент. От солнца и дождей они приняли грязновато-белесый цвет, и я не мог догадаться, какими они были новые.

Мы шли за комендантом возле умывальников, сложенных из камня очагов, белья на веревках. Шли по узкой дощечке среди месива бурой глины и луж.

У одной палатки зеленел крошечный огородик: картошка и два рыжих подсолнуха; у другой пламенел маленький цветничок.