Сапожник посмотрел, посмотрел на деньги и говорит:

— Это, Хасан-бей, за один день работы, а мальчик работал три дня.

— Он все время спал, каждую ночь спал. Я отдал его долю Джумали. А то, что сейчас даю, так это только ради нашей с тобой дружбы. Вот так.

Сказал и ушел.

— Неправда, я каждую ночь… — недоговорил Мустафа, слезы помешали. Уронил голову на грудь.

Долго, долго молчали мастер и подмастерье. Наконец старший нарушил тишину:

— Послушай, Мустафа, ты хорошо преуспел в нашем деле. Замечательно подошвы тачаешь. Отныне я буду тебе платить лиру в неделю.

Мальчик с недоверием поднял голову. В мокрых глазах появилось сияние. Он широко улыбнулся. И сапожник ответил улыбкой.

«Сегодня десятое июля, — подумал Мустафа. — Одна неделя, две недели, три недели — и все».

— Вот, возьми, отнеси Вайысу-уста, — сказал мастер. — И передай от меня поклон. Пусть выберет тебе лучшую материю. Сдачу пусть тебе отдаст, купишь на нее ботинки. А эти полторы лиры я забираю себе. Значит, мы мне остаешься должен три с половиной лиры — три с половиной недели работы. Понял?

По голубому полю, высунув язык, несется волк. Такой рисунок был в те времена на пятилировых бумажках…

Взмахивая веселыми узорчатыми хвостами, удоды взлетают над проселком, куда-то уносятся, а немного погодя возвращаются. Хаджы боком сидит на ишаке. Пекло нестерпимое, но кепка натянута у него по самые уши. Ишачок иноходью трусит — дыг-дыг, дыг-дыг. Под копытцами взлетают облачка пыли — мягкой, горячей, как пепел в очаге. До чего ж славно ишак идет — дыг-дыг, дыг-дыг. Сидишь спокойно, удобно, как на пуховике. А он себе идет не хуже любой лошади. Да и чем хороша лошадь? Елозишь у ней на хребтине, пока задницу не натрешь докрасна. Неплохо ездить и на верблюде. Совсем даже неплохо, слезать не хочется. И все же, если спросить Хаджы, он так прямо и скажет: нет на свете ничего лучше серого ишака. Не нужна никакая постель в шелку да в пуху. Только бы сидеть себе верхом на сереньком да плыть сквозь желтое знойное марево прямо в поле. Плыть, плыть, плыть.

Ослик явно форсит: два-три раза проходит мимо батрака с мотыгой, потом останавливается, задирает голову, хвост торчком, и долго-долго кричит. Потом столь же долго мочится. Ноги у Хаджы длинные. Когда сидит верхом на своем ишаке, ноги волочатся по земле. Приходится подтягивать их вверх, но и так они всегда на два пальца не достигают земли. И сейчас, когда ишак мочится, ноги у Хаджы совсем намокли. Батраки отвлеклись от работы, пересмеиваются. А Хаджы сквозь стиснутые зубы бранится: «Сучьи дети!» Батраки, уже не скрываясь, хохочут. Взгляд Хаджы падает на Чернявую Айше.

— А, этэ ты, мерзавка, натравливаешь на меня народ! Вот погоди, поквитаюсь я с тобой. Завалю на землю — узнаешь что почем! — цедит он, наступая на нее.

Айше мотыгу вскинула:

— Кыш, сукин сын!

Громче прежнего смеются крестьяне. Но уже не над Хаджы. «Хорошая баба, Чернявая Айше, — думает он. — Понимает шутки!»

— Что ты за человек, Айше! — говорит вслух. — Ничего-то не боишься. Самого Аллаха не боишься.

Женщина начинает сердиться:

— Чего это мне, молодой, бояться Аллаха? Ты, старый хрыч, рогоносец, должен его бояться. Видать, совсем не годен стал для мужских дел. Утащит тебя Аллах — жена себе молодого заведет.

Перепалка продолжается с добрых полчаса. Вдруг Хаджы становится серьезным. Теперь уж и крестьянам даже ножом не разомкнешь рта.

Задул пополуденный ветер, все забывают о Хаджы. Кто-то завел песню, остальные ее подхватили. Серый ишак тоже начинает кричать, навострив уши.

Ох, какой это был день! Знойный — сил нет терпеть. Хаджы явился в поле злющий, совсем заездил батраков. За все пятнадцать лет, что он за старшого, не видали его никогда таким. Ясно, получил нагоняй от хозяина.

Чуть поодаль от группы батраков остановился зеленщик со своим навьюченным ишаком. Весь свежий, румяный, сразу видно: из Даренде родом. А как важно держится, сукин сын!

— Недотепы! — разоряется тем временем Хаджы. — Вон сколько травы оставляете! Вместо сорняков хлопчатник тяпаете. А хозяин мной недоволен, чихвостит почем зря. Но вам-то что? Не вы — Хаджы плохой. Вам лишь бы перекуры устраивать!

Старшой кричит, крестьяне, повесив головы, безмолвно слушают. Вдруг ишак Хаджы как заревет, за ним следом — ишак зеленщика. Ослы надрывно вопят, крестьяне хохочут. Хаджы ошалел. Лицо побагровело, честит всех подряд, да только без толку. Туда кинется, сюда, сам не знает, что делать. Не нашел ничего лучше, как злость сорвать на собственном ишаке. Колотит его почем зря, словно и не божья тварь это. А крестьяне вдвое против прежнего развеселились.

Тут уж Хаджы набросился на них:

— Увидите, Аллах покарает всех вас, нечестивцев! И тебя первую, Чернявая, шлюха ты этакая!

Вены у него вздулись на багровой шее.

— Эй ты, — огрызнулась Айше, — над тобой даже ишаки смеются.

— Это ты, гадина, батраков накручиваешь. Подговариваешь раньше положенного перекур устраивать.

Чернявая Айше выпрямилась:

— У надсмотрщика часы должны быть!

— Должны быть!

— А нам откуда время знать?

— Да, откуда?

Оказалось, что Хаджы сам же и виноват.

Дарендеец слушает перепалку из-за часов, а у самого вдруг глазки так и засверкали. Рука сама собою потянулась в карман, где лежали огромные часы. Они, пожалуй, уж добрых три года как не работали. Три года дарендеец искал простофилю, которому можно было бы сбыть это барахло. Если их как следует тряхнуть, они заработают, минут пять походят, потом опять замрут, как мельница без воды. Встряхнув часы рукой в кармане, он вытащил их и на ладони протянул ближайшему батраку.

— Вот, пожалуйста, — говорит, — есть у меня часы на продажу. Еще моего отца подарок.

— Эй, поглядите! У дарендейца часы на продажу!

— Часы на продажу!

— Часы!

Хаджы тотчас унюхал, в чем дело, подкатился к торговцу, потянулся за диковиной. Ишь ты, тяжеленные. А Хаджы уже давно слышал, будто часы, чем тяжелей, тем ценнее. Присмотрелся. Лежат себе на ладони, величиной с небольшую черепашку. К уху приложил. Внутри громко тикает. У Хаджы в голове пронеслось: «Понимать время по часам научусь у деревенского писаря. Невелика премудрость, дня за два осилю. Писарь в этом деле дока».

Дарендеец вдруг выхватил у него из рук часы, изо всех сил потряс в воздухе, вернул.

— Видишь, как работают? Не часы — мотор! Ну-ка приложи к уху. Как следует приложи. Думаешь, есть вторые такие во всей Турции? Хай, хозяин, хай! Удивляюсь на тебя. Это память об отце. В мыслях не держал продавать такие часы, если бы не нужда в деньгах. Где их тут раздобудешь, в чужой стороне-то. И за миллион не продал бы. Вот.

Он снова потряс часы. Изо всех сил трясет, а сам приговаривает:

— Смотрите, народ! Видели где-нибудь такие часы? Работают как мотор. Совсем как «Оливер Килитрак». Послушайте только, как стучат. А на вес какие тяжелые!

По очереди каждому из поденщиков дал послушать часы.

— Ей-богу, — в один голос сказали крестьяне, — не видели таких часов.

— Не часы — мотор.

— Настоящий мотор.

— Настоящий.

— А громко-то как!

Дарендеец изо всех сил потряс часы, протянул Хаджы.

— Часы что надо, — степенно сказал Хаджы. — Сколько за них просишь?

Дарендеец:

— Не часы — мотор. Хаджы:

— Какая цена? Дарендеец:

— Подарок отца. Хаджы:

— И все-таки не лошадь же, не верблюд. Дарендеец:

— Серый ишак — подходящая цена. Хаджы:

— Нет, по мне, так ишак дороже лошади и верблюда. Чернявая Айше:

— И дороже жены. Для этого нечестивца главное — деньги. Дарендеец выхватил часы у Хаджы, с силой потряс:

— Подарок отца.

Мгновенно созрело решение у Хаджы. Взял обратно часы у дарендейца.

— Ну, по рукам! Будем считать, серый ишак — твой, часы — мои.

Дарендеец:

— Да принесет тебе удачу эта покупка! — Схватил часы, потряс. — Совсем как мотор.