Вскочил верхом на ишака, в мгновенье ока скрылся за ближайшим холмом. А Хаджы вне себя от радости. Вертит в руках свое приобретение, и так и этак разглядывает, к уху подносит. Потом вспомнил присказку: «От радости, что ребенок родился, не оторви ему ноги». Спрятал часы в карман и важно так поденщикам:

— Это что! Бывали у меня и получше. Тоже работали как мотор. Украли их только. М-да…

— Пусть покупка принесет тебе удачу, — сказали батраки, — носи на здоровье. Теперь мы сможем вовремя перерыв устраивать, вовремя к работе приступать.

— То-то же, — отозвался Хаджы.

Вдруг он ощутил, что ему не хватает чего-то привычного. Обшарил карманы, все вроде на месте, потом вспомнил: нет больше серого ишака. Сердце оборвалось в груди. Ушел серый красавец! Не воротишь. Руку в карман сунул, утешил себя: «Зато часы, как мотор». Поборол искушение вытащить часы, полюбоваться ими. «От радости, что ребенок родился…»

Он подошел к батракам.

— Эх, вот раньше у меня были часы! — сказал. — Ну да ничего, эти тоже сойдут. Как мотор работают.

Вдруг его осенило: неспешно извлек часы из кармана, долго всматривался в них, потом как гаркнет:

— Ну-ка живей! Давно пора за работу. Уже час прошел. Живо, живо!

Поденщики хорошо отдохнули, поэтому с охотой откликнулись:

— Вот это другое дело, по часам-то. Пусть этот дарендеец не ведает горя!

Хаджы поднес часы к правому уху. Сердце вмиг биться перестало, кровь в жилах застыла. Помертвел. К левому уху поднес. Опять к правому. Некоторое время часы, словно челнок, от одного уха к другому сновали, Хаджы обессиленно уронил руки. Батраки видят, что-то не то со старшим, участливо спрашивают:

— Что приключилось, Хаджы?

Пришлось взять себя в руки. Попробуй только скажи — засмеют!

— Ничего, — выдавил из себя.

А в голове одна мысль стучит: «Ишак-то мой стоил серебряной цепочки». Вскоре, однако, Хаджы успокоил себя: «Когда он мне продал часы, они, как мотор, стучали. Но я, темный человек, никогда часов в руках не держал, вот и испортил тонкую вещь. Стыд-то какой! Взял и испортил часы, которые работали, как трактор. Завтра, не откладывая, поеду в касаба, починю».

Всю ночь глаз не сомкнул. Ел себя поедом: «Разве такую прекрасную вещь можно доверять неучу? Э-э-э-эх, какие часы были, какие часы! Тарахтели, как «Оливер Килитрак» в пятьдесят лошадиных сил. А я, только в руки взял, сразу испортил».

Часовой мастер оказался немолодым, суровым, глаза недобро смотрят из-под нависших бахромчатых бровей.

— Вот, — выдавил из себя Хаджы. — Только вчера отдал ишака. И какого ишака! Лучше любого коня! Когда купил, работали, как мотор. Только в руки взял — испортились.

Часовщик надел на глаз лупу. Открыл крышку. Заглянул внутрь — и вдруг накинулся на Хаджы:

— Ты что, смеешься надо мной, прохвост?! Здесь половины деталей не хватает! Отдал, говоришь, доброго ишака?

Хаджы чуть не плачет:

— Да, серого своего отдал, чудесного ишака — что твоя лошадь. О-о-о-отдал!

Часовщик швырнул часы на стойку:

— Некогда мне с тобой язык чесать. Иди, откуда пришел!

Хаджы собственным ушам не верит. Потопал к другому часовому мастеру. Тот был полюбезней, но слово в слово подтвердил: часы ремонту не подлежат. По пути домой, окончательно потеряв надежду, Хаджы не переставал себя грызть: «Когда этот парень из Даренде продавал мне часы, они стучали не тише, чем «Оливер» в пятьдесят лошадиных сил. Если бы и впрямь не хватало половины деталей, разве работали бы они так? Никогда. Оба часовщика ничего не смыслят в своем деле. Я тоже хорош! Такую вещь взял в руки — и поломал. Ну, ничего, мы еще посмотрим…»

Одноглазый фотограф Мемед Али тоже кое-что смыслил в часах, порой брался за мелкий ремонт. Хаджы вспомнил о нем уже в пути. Пришлось вернуться. Весь в пыли, в поту ввалился к фотографу, ни слова не говоря, протянул ему свое сокровище. Мемед Али вниматёльно осмотрел часы.

— Я отдал за них ишака. Как может быть, чтобы они не работали?

Мемед Али ушел с часами в глубь мастерской, потряс их хорошенько. Часы громко затикали.

— Почему, говоришь, не работают? Прекрасно работают! Совсем новенькие часы.

Хаджы поднес их к уху, возликовал.

— Вот именно! Как они могут не работать, если я отдал за них своего серого ишака?

Мемед Али:

— Настоящие саркисовские. Хоть об камень хвати, ничего не будет. Вот какие крепкие!

Хаджы на радостях всучил одноглазому пятерку. Уже вечерело, чуть не бегом кинулся домой. Приближаясь к деревенской околице, Хаджы вытащил часы, погладил. Укрепил их на серебряной цепочке на груди. Красиво получилось. Пусть лопнут враги от зависти. Пусть лопнет Молла Вели. Пусть лопнет, рогоносец! Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Хаджы сладострастно ласкал часы, потом нежно поднес к уху. Ноги к земле приросли. Часы челноком засновали от уха к уху. Снова не работают! Выдавил из себя сквозь зубы:

— Что я за человек! Только в руки беру вещь — тотчас ломаю.

Крестьяне в селе приговаривали:

— Счастливый человек наш Хаджы. Выменял часы на ишака. И какие часы! Настоящие саркисовские!

Хаджы отвечал:

— Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Такие часы не одного — десяти ишаков стоят. Бедняге деньги нужны были позарез, поэтому и уступил за бесценок. Ведь память об отце. Разве с такими часами расстаются? Надо бы доплатить ему десяточку. А то неудобно как-то получается.

— Ничего, — утешали крестьяне. — Появится опять, тогда и доплатишь. Не знал он, наверное, что продешевил. Разве настоящие саркисовские отдают за ишака?

Хаджы кипятился:

— Еще бы не продешевил! Память об отце продал. Совсем обнищал, видать, бедняга.

Часы все время показывали одиннадцать. Единственным обладателем часов в деревне был Хаджы. Имам справлялся у него, который час. Батраки, пахари, благочестивые люди, творящие намаз, — у него. Всякий раз, прежде чем ответить, Хаджы горделиво вытаскивает часы, сперва подносит к уху, вслушивается. Потом близко-близко к глазам подносит и, если пополудни, говорит: «Три часа», если вечер: «Шесть», в полдень: «Одиннадцать». Иногда уточняет: «Без десяти двенадцать». При этом пристально заглядывает в глаза тому, кто о времени спрашивает, и бог весть в который раз повторяет:

— Какие часы, брат! Какие часы! Пусть радуются на том свете отец и мать дарендейца. Настоящие саркисовские. Ни на минуту не отстают. Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Единственные часы на всю деревню. Доведется повстречать дарендейца, непременно дам ему десятку. Человек в нужде был, потому и продал. Грех, стало быть, не добавить ему.

Поденщики тоже были весьма довольны часами. Приближается, допустим, полдень, они спрашивают:

— Долго еще до двенадцати, Хаджы?

Хаджы покрутит-повертит часы, как черепашку. Поднесет к уху, правой рукой погладит и сначала, как привык, вознесет хвалу Аллаху и дарендейцу, потом отвечает, бросив косой взгляд на солнце: «Пять минут осталось». В другой раз скажет: «Десять» или: «Пятнадцать». Случается, «Двадцать» говорит. И, не дожидаясь положенного срока, в свисток свистит: пора, мол, на перекур.

В один из дней случилось так, что Хаджы по рассеянности поднял поденщиков раньше положенного времени, ни много ни мало — на три четверти часа урезал обеденный перерыв. Не рассчитал время, видать. Из-за этого целый скандал вышел. Поденщики встали на дыбы, не желают начинать работу, и все там. Хаджы вопит:

— Я ваших прав не ущемляю. Что ваше, то ваше. Вот часы. Не какие-нибудь вшивые-паршивые — настоящие саркисовские! — А сам размахивает своим будильником, к уху подносит. — Как мотор работают. Без пяти двенадцать отпустил вас на перерыв, а сейчас пять минут второго. Десять лишних минут отсидели. Пора и честь знать!

Кричит Хаджы, все часами размахивает. Тут он их к уху подносит. О, Аллах, часы стучат! Беднягу едва удар не хватил. Не своим голосом закричал:

— Подойдите, подойдите! Послушайте, как стучат. Совсем как «Килитрак».