...Кира шла, не глядя по сторонам, и все говорила себе: «Я, кажется, что-то забыла, забыла... Но что же, что?...»

Ей накануне приснилось страшное межпланетное одиночество — великая чернота неба.

«Не нужно мне стратосфер. Я хочу умереть на земле, чтоб меня хоронили под кленом или каким-нибудь старым вязом».

И вот она умерла. И ее хоронят. «Как убивается бедная мать!» — говорит учительница английского.

Нежно-голубой (или розовый) гроб несут мальчики. Сева поддерживает отца. Нет! Лучше пусть отец поддерживает Севу. «Иван Иваныч, — говорит Сева, — я вашу дочь любил, но ни разу ей не сказал «люблю». — «Уж больно вы все учены! Ты что же думал, моя дочь какая-нибудь обыкновенная девочка? Нет. Она от этого умерла».

Кира идет по улице. Она размахивает голубой сумкой.

...Вот и метро. Подумав, Кира заходит в метро. Спускается вниз. Поднимается вверх. И тот эскалатор, что бежит вниз, видит девушку в белом платье — правой рукой она опирается о перила, левой размахивает красивой голубой сумкой.

Воробьевы горы... Здесь где-то неподалеку дом ее друга — артистки Ржевской.

Ржевской пятьдесят лет. С Кирой они познакомились зимою этого года.

Девочка шла по улице и вдруг заметила женщину в шубке из светлой норки. Женщина задыхалась. Она оперлась рукой о дерево.

— Что с вами?

— Астма.

— А меня зовут Кира, — сказала Кира.

— Если хочешь, девочка, ты можешь меня проводить Я — актриса... Меня зовут Валентиной Петровной.

Они подружились.

— Запомни, Кира, величайший женский успех — это один-единственный муж. Не два и не три... О д и н... Человек, который сделается твоим родственником; отношения, которые перерастут масштабы обычной влюбленности — с ее болью и недолговечностью... Тяжко бремя любви — даже если его несет не один, а двое... Но, к сожалению, постоянная, глубокая, истинная привязанность достается женщинам необаятельным, для которых чужое внимание — дар. Брак — терпение... Счастье — когда много-много детей. Не один, не два... Недаром же Чарли Чаплин... Ты знаешь историю Чаплина?

— Знаю.

— Ты — молодец! Ты все знаешь... Дети, дети, много детей!.. Чтобы радовались с тобой, волновались во время твоей премьеры. Дети, Кира, — единственная возможная форма бессмертия. И молодости. (Ржевская была бездетна.) Я знаю, ты меня слушаешь и думаешь: мир — велик, я его обуздаю! Верно?

— Нет. Что вы? Где мне его обуздать?

— Кира, ты, должно быть, очень нравишься мальчишкам?

— Никому я не нравлюсь. С мальчиком я еще ни разу даже в кино не была...

— Ну знаешь ли, Кира... Это — немыслимо. Это — глупо.

Ржевская лежала на низкой тахте, почти совершенно раздетая — в лифчике и трусах.

Окна были завешены шторами из соломы. На шестой этаж рвался дальний говорок улицы. За каждой шторой — Москва...

— Это ты, моя девочка? А я-то думала — ты уехала в лагерь.

— Да что вы! В этом году я окончила школу. Ой, если б вы знали, как я по вас соскучилась!..

...Вечером были гости: артист из Малого, актриса-танцовщица из театра оперы и балета.

Взрослые болтали, актер рассказывал анекдоты.

Скромно, неторопливо, опустив ресницы, отчего ей на щеки ложились тени, Кира сервировала стол, наливала чай.

— А нельзя ли чего-нибудь эдакого?.. Я, знаешь ли, давненько вышел из чайного возраста, — ворчливо, сказал актер.

Кира принесла рюмки, достала из шкафа коньяк.

— Девочка, ты не заметила, нет ли в холодильнике чего-нибудь веселого на закуску? — поинтересовалась Ржевская.

— Есть. Сейчас принесу крабов.

— Она на самом деле такая славная или это мне кажется от пристрастия? — спросила Ржевская, когда Кира вышла из комнаты. — Иногда я смотрю на нее, и мне грустно... Что-то есть грустное в правильной красоте.

— Хороша! Ничего не скажешь, — выпив рюмку и крякнув, с готовностью подтвердил актер.

Включили магнитофон. В комнату ворвалась музыка из «Шербурских зонтиков». И вдруг к горлу девочки подступила тоска. Большая. Огромная. Полетели бумажки по мостовой. Пошел гулять ветер.

И эти двое — они продолжали жить! Нет! — кричало в Кире. Нет, нет!..

Два голоса утешали друг друга. Юные. Рвущие сердце.

«...Значит, я все же люблю его! Но кто же такое «я», которая его любит! Что такое «я?»

Ответа не было.

«Пусть, если я люблю, если это значит «люблю», — загорится внизу костер! Сейчас же. Сию минуту!»

И вдруг с балкона напротив полетел фейерверк.

«Если... если он мне скажет «люблю», пусть мальчишка с того балкона зажжет еще одну бенгальскую свечку!»

Кира ждала... Но мальчишка больше не зажигал никаких свечей.

Москва была охвачена пожаром экзаменов.

Время от времени у памятника Пушкину собирались подростки и сообщали друг другу темы сочинений. Дома абитуриентов подкармливали кто как мог: сырыми желтками,сливками, апельсинами.

Родители со связями разворачивались. Некоторые матери (с высшим образованием), плача, рассказывали подругам об интригах и несправедливостях. С другого края земли прибыла свежая партия негров. У миловидных полек, поступавших в Московский университет, было торжественно-задумчивое выражение лиц. Такое лицо покорит любого профессора. Не правда ли? Особенно немолодого.

С Белого моря вернулся Кешка, он томился бездельем, приставал к Кире.

Однажды вечером Кешка вышел во двор и там — эдак примерно через полчасика — провалился в тартарары! Отодвинул крышку от люка и свалился в подвал.

Пенсионеры рассказывали, что первые минуты после падения было тихо. Кешка, видимо, потерял сознание. Потом раздался истошный вопль. Преисподняя источала стоны.

Доктор из неотложки, вызванный Кирой, установил сохранность Кешкиных рук и ног. Кешке забинтовали колени. На этой почве он двое суток безвыходно просидел дома, всячески изводя Киру.

Когда он уснул, Кира в припадке задумчивости схватила ножницы и выстригла ему плешь.

Разразился скандал. Кира сообщила матери, что дня четыре тому назад столкнулась на Трубной площади с гадалкой-цыганкой и та якобы ей предсказала вот что: если ты не выстрижешь волосы старшему своему брату — худо будет. Как бы не заболел.

Мать вытаращила на Киру глаза и сплюнула. Слушая Кирины враки, она беспомощно взмахивала руками. Кешка нудил: «Поди-ка, ведьма!.. Ты у меня наплачешься!»

Вокруг Киры образовалась непривычная пустота. Было весело. Весело и разнообразно...

От нечего делать в сквере напротив она познакомилась со студентами-чехами. Один из чехов, пожилой и дородный, принялся дежурить на улице против Кириных окон.

Мария Ивановна, увидев чеха, сказала дочери:

— Женат! По глазам вижу. Не спровадишь — дам телеграмму отцу. (Отец был в Киеве.)

Становилось все веселее и веселее.

...Ночью, перед тем как заснуть, оживала Кирина комната.

Через улицу, напротив их дома, было кино.

Неоновая зеленая надпись над этим кино то вспыхивала, то угасала. Ее отсвет врывался в комнату Киры. Комната превращалась в аквариум. Над аквариумом слышался шепот: «Кирилл!.. Кирюшка».

...Однажды (не вечером — утром) Кира заметила, что небо подернуто тучами. Комната потемнела.

Она выбежала на улицу и пошла в грозу.

Пригород. Ноги Киры тонут в какой-то прелой листве. Кира шла под темными сводами леса, склоняя от ветра голову.

Что-то в лесу стонало так тихо и одиноко: «Я сыч, но я совершенно в этом не виноват».

...У запахов есть язык. Запах свежих трав рассказывал Кире, что жили-были на свете два человека, которые ели когда-то на станции свежую булку.

Кира шла. А земля ей нашептывала про некоего сиамского близнеца с одним туловищем и двумя головами... Ну, а может, лучше два туловища и одна голова? Ладно? Пусть будет общая голова.

Все вокруг говорило Кире об одиночестве, о высокой девочке — одной среди полей. О девочке в коричневых тапках и розовом платье. О девочке, чьи мокрые волосы растрепал ветер.