«Экая большущая тишина!»
Кира вскинула голову, поглядела в небо и тихо сказала:
«Ма-ама!»
«Кира! Вытри лицо и обдерни платье, — вздохнула мама, — тебе холодно. А я-то — жду, жду...»
ПРИЗНАНИЕ
«Глубокоуважаемая Анастасия Дмитриевна! Когда я ушла от Вас (это было две-три недели тому назад), около Вашего института стояла белая машина. Я ею залюбовалась, и шофер — Вы легко догадаетесь, что это был Георгий Васильевич, — он ехал развозить Вашу почту, — предложил захватить с собой и меня. От него я узнала, что Вы крупнейший специалист мира в области дефектологии и что Вы отказались от должности директора института ради той научной работы, которую считаете делом всей своей жизни.
— Она меня не берет к себе, Георгий Васильевич.
— А ты нажимай, нажимай... Она того... Она, надо сознаться, добрая...
И вот я «жму». Я пишу Вам ночью. Знаете, как это бывает — ночью решаешься думать и делать то, на что не решишься днем. Дела мои следующие:
Вскоре по окончании школы мама меня ударила. Я ее возненавидела, решила воспользоваться аттестатом зрелости, уйти из дома, работать и стать совершенно самостоятельной. Поэтому я и не готовилась в институт. Мне было не до экзаменов. Я ненавидела свою маму, свой дом. Когда я к Вам пришла, до конкурса оставалось всего пять дней. Я понимала, что как следует подготовиться не успею, а дерзнуть — не хотела. Я знаю, что излишне самолюбива, часто ложно самолюбива. Когда я была у Вас и с Вами поговорила, мое желание стало еще сильней. Эта работа захватила бы меня. Она мне по сердцу. Есть много хороших профессий. Но Ваше дело мне нравится! Должна признаться, что я нетерпеливый человек. А работа с такими ребятами — я это знаю — требует большого терпения. И вот я прочла в трудах об Ушинском, что он был тоже очень нетерпелив. Уроки вели его ученики. Он подслушивал и, когда кто-нибудь чего-нибудь не понимал, грыз ногти от нетерпения. Это меня успокоило... Хочу Вам сознаться еще в одной, очень тяжелой черте своего характера: это началось примерно с шестого класса. Я чувствовала себя взрослее других ребят, все говорили, что я умная (должно быть, неэтично об этом помнить, но что ж поделать!). Я и сама понимала разницу между собой и своими сверстниками и начала — как бы это выразить? — в общем, я начала «придуриваться» — у нас говорят: «придуряться».
Зачем я «придуривалась»? Не знаю. Прошли годы, и жизнь меня покарала. Со мной случилось вот что: я сделалась той, второй Кирой, которой хотела стать. А не той, которой родилась. Но вернуться в свою старую шкуру оказалось не так-то легко. И стала я настоящей дурой. Вот это — главное мое признание Вам. И себе.
Анастасия Дмитриевна! Примите меня на работу, я вас очень прошу. Вы не раскаетесь. Я Вам обещаю. А со мной и мамой за это время случилось вот что: я простила ее. Разжигала себя. Не хотела прощать. А оно простилось. В будущем году я поступлю в институт (потеряв год!..). Эка дура!
Я бы на вечерний могла пойти, тогда бы вам проще меня оформить! Верно? А в этом году — возьмите меня хоть уборщицей. Я согласна.
Не оставляйте меня, пожалуйста.
Вот мой адрес, который я тогда не оставила Вам. От злости.
С величайшим уважением
Три часа ночи.
Светает».
Профессор Тюленева не ответила на письмо. Она находилась в командировке в Лондоне. Кириного письма не раскрыли, на его конверте стояло: «Л и ч н о».
Слово «лично» было трижды подчеркнуто.
СВИДАНИЕ
На листке из общей тетради — несколько слов, таких бедных, таких холодных... (Кира еще не знала, что облечь свои чувства в слова — наука, требующая беззастенчивости и опыта.)
И это все?! Все!.. Неужели ему больше нечего мне сказать?..
...Вот наша улица, сквер. На коленях вон у того парнишки в голубой майке — транзистор. Транзистор орет... Вот двое супругов. Женщина вынула из сумочки бутерброды. «Питаются». Дышат воздухом.
Все вокруг — живут! А я, я...
— Товарищ дежурный, пожалуйста, вызовите солдата Костырика. Всеволода Костырика. Скажите ему, что сестра приехала... У нас заболела мама!.. Только вы не прямо ему скажите, а как-нибудь поосторожней, ладно?!
...Они успели отвыкнуть один от другого за двадцать дней. Кира почти не узнала его. Лицо его с округлившимися от страха глазами сказало ей: «Это я — Сева!»
А слова:
— Что с мамой? Кира!.. Говори правду.
— Если хочешь, ударь меня! Я солгала. Клянусь, давай пожую землю. Сева, на нас смотрит вон тот... с винтовкой.
Они отошли в сторонку.
— Давай-ка уйдем подальше.
— Кира, ты будто маленькая... Не хочешь понять, что без увольнительной мне уходить нельзя. Я — солдат.
— Хорошо, хорошо... А если я тебя при нем поцелую, как ты думаешь, ничего?
...Если б она была в силах думать, то, пожалуй, солгала себе, что все эти дни только то и делала, что не ела и не спала, а бежала, бежала навстречу этим рукам, глазам, этой шее, так беспомощно торчавшей из ворота гимнастерки...
— Отчего ты не приехала вместе с Катей... В воскресенье... Я ждал.
— Не хотела. Я бы при ней расплакалась.
...За высокой изгородью военной части — поля, уже голые по-осеннему. Вдалеке неровная полоса деревьев.
Прижавшись друг к другу, они шли и шли, удаляясь от части, — не один человек с двумя головами, а два существа, два сердца.
— Кира! Мне нужно назад.
— Хорошо. Я пойду с тобой.
Их окружал прелый запах озябшего леса. Они шагали, шурша по листве. И мнилось Кире, что только теперь все вокруг приобрело свой истинный лик, перестав притворяться, едва дождавшись тьмы и тишины ночи. Она слышала под ногами хруст опавших сучков, ее обдавало душным теплом толстоствольного дуба... И вдруг наверху, будто чиркнуло лунной спичкой и подожгло деревья.
Они остановились и обнялись.
Сияя глазами, она глядела вверх задумавшись, перекусывая стебелек.
— Как ты думаешь, кто мы, Севка, «земляне» или «дети Земли», как Иенох?..
— Какой такой евнух?.. Кирилл, идем... Нам надо назад... Надо — в часть.
— Хорошо. Ладно.
Слепо и отчаянно она целовала его пилотку, стянув ее у него с головы, по-детски прижимая пилотку к себе...
— Я устала, Сева. Я посижу. Ладно?
«Что со мной?.. Неужели ее беспримерная наглость заставила меня полюбить ее?..»
— Хорошо. Давай посидим, Кира. Только одну минутку...
Они присели на мшистую землю.
— Севка, мне очень холодно!
Но ему не во что было ее одеть... Костер бы! Да где ж разживешься спичками?
Ему было жаль ее покрытых пупырышками от ночной свежести худеньких плеч, ее нежного подбородка, ее ситцевого платьишка, к которому прилипли сухие листья; жалко было стоптанных туфель на ее голых, детских, больших ногах... И он не знал, что эта нелепая жалость имеет кличку, имя, название...
Во влажном мху осторожно зашевелились желтоватые искры. Стало видно, что листки у деревьев желтые. Где-то запел петух. Раздалась осенняя птичья трель.
И пошло, и пошло. Лес верещал чириканьем и жидкими трелями. Это проснулись птицы.
ВДОВА
«Если мама меня ударит, я выброшусь из окна», — решила Кира.
Думая так, она вошла в какой-то маленький сквер, пристроилась на скамье... И уснула.
— Эй, девка, ты что?
Против Киры стояла женщина в белом фартуке, с огромной метлой в руках.
Кира посмотрела ей в глаза и задумалась.
— У меня сегодня умер жених! — сказала она. Встала, схватилась за голову и пошла прочь.
За ее плечами раздался то ли стон, то ли выкрик женщины-дворника:
— Уф ты!.. Горе-то, горе какое!.. Молодые, красивые, а вдовицы...
Дверь Кире открыла мама. Не сказав ни слова, прошла к себе. Но девочке показалось, что у материнской спины тревожный и скорбный лик.