«Если все образуется, как говорит Валентина Петровна, — подкупала судьбу Кира, — я не позволю маме ходить за хлебом, стану обстирывать Ксану и Вероничку... Пойду уборщицей... Я...»

Она не могла придумать, какой бы ей принести обет посуровей, потяжелей...

«Я обреюсь наголо».

Сняв пальто, актриса поднималась по институтской лестнице. Здесь, в полумгле, она все еще была моложава, не худа, а стройна... А главное — до чрезвычайности элегантна.

На нее оглядывались. Это придало ей некоторую уверенность.

— Здравствуйте, — сказала она, входя своей легкой походкой в кабинет заместителя ректора. — Разрешите представиться. (Ржевская улыбнулась.) Не знаю, говорит ли вам что-нибудь мое имя!.. Вероятно, мало что говорит.... Я — Ржевская, чтец. А в обиходе попросту Валентина Петровна.

— Рад. Чем могу служить?

— Всем, — сказала она.

Кабинет освещало яркое солнце, в дневном свете стало видно, что актриса неумеренно пользуется косметикой.

— Прошу вас, сядьте. Извините, я даже несколько потерялся... Непривычный, так сказать, посетитель...

Он подвинул ей кресло. Ржевская села.

— И я потерялась, — весело и доверчиво призналась она.

— Гм... Быть может, я должен вас предварить... Начало года... Смета на культнужды еще не утверждена.

— Да что вы! У вас мы охотно выступим с шефским концертом, сами когда-то были студентами. Я по другому делу... — Она задумалась. В кабинете пролетел тихий ангел. — Речь о студенте Костырике, Всеволоде Сергеевиче Костырике.

— О нашем бывшем студенте, не так ли? Раз отчислен, стало быть, больше уже не студент.

— Я пришла, — продолжала Ржевская, — в качестве борца, так сказать, за правду и справедливость. Уж вы меня извините за подчеркнуто высокопарные выражения: я — актриса, как все люди искусства, своему делу я отдала жизнь и в студенте Костырике вижу своего будущего коллегу... На поисках справедливости стоит и стояла Россия... И я, как русский человек...

— Извините, что я решаюсь вас перебить... Вы так это, видимо, понимаете, что без вмешательства постороннего человека мы не сумели бы разобраться, где правда и справедливость?..

— Да что вы! — ужаснувшись, сказала она. — Я в том смысле, что все мы совершали и совершаем ошибки!..

— А кем, собственно, он вам приходится, этот Костырик? (Лицо его было спокойно, а руки играли лежащими на столе бумагами: зажатое между третьим и указательным пальцами, вздрагивало самопишущее перо.)

— Я не знаю Костырика. Но по многим причинам меня живо трогает эта юношеская судьба... Это... это не государственно...

Их глаза встретились. Ржевская наклонила голову, задумалась, жестко переплела пальцы. (Ногти на тонких ее руках были цвета перламутровых пуговиц.)

— Стало быть, вы к нам пришли как государственный деятель? — сказал он со скрытым юмором. — Так я вас должен понять?.. Однако наш разговор беспредметен. Исключение Костырика из института утверждено.

— У вас, должно быть, нет своих сыновей? — участливо спросила она.

— А у вас? (И в глубине его глаз мелькнул огонь презрительного любопытства.)

— У меня их трое.

— Странное дело... Отчего вы в таком отчаянии? Люди считают за честь службу в армии...

— Да что вы! Я — фронтовик. У меня правительственные награды... Мы... с бригадой... во время войны... На передовой...

— Но извините, я отказываюсь вас понимать.

— Да что же здесь непонятного?! Он должен закончить. Получить квалификацию архитектора... Я не оратор, я говорю так сбивчиво... вы опытны, вы поймете... Нам с вами достались тяжкие времена... Времена войн... Пусть им будет полегче. Юность — начало жизни...

— Да, да, — сказал он, сдерживая улыбку. — Но ведь на то наш с вами почтенный возраст, чтобы руководить юностью.

Она по-актерски, не дрогнув, снесла удар. Профессия помогла ей поднять глаза и улыбнуться так доверчиво, так простовато.

— В том-то и дело, что по возрасту он годится мне в сыновья. Костырик, я слышала, образцовый сын... Отношение к родителям, как ни говорите, тоже характеристика человека. (На нее наваливалось удушье. Она отогнала его, призвав все силы воображения.)

— Отец Костырика был у меня. И по-мужски признался, что ослабил, так сказать, отцовскую бдительность... Позвольте прямо поставить вопрос: вам известно, товарищ Ржевская, за что Костырик отчислен из института?

— Известно.

— И вы за него заступаетесь?! Я человек не особо творческий и поэтому не в силах понять той женщины, что по ночам его выволакивала из части! И довела его до... хулиганства....

Заложив руки за спину, он прошелся по кабинету.

— Женщина?! Как вы это смешно сказали... — расхохоталась Ржевская. — Эта «женщина» Кира — моя семнадцатилетняя дочь.

— Однако вы многодетны! Итак, ваша дочь встречается с молодым человеком, ей семнадцать лет, а вы не видали его в глаза. Странновато.

— Все они — мои дети! И то, что случилось с Костыриком, — следствие нелепого, вопиющего какого-то недоразумения... Пусть получит диплом — и в армию, в армию... Так было бы справедливей!..

Он привстал:

— Товарищ Ржевская, я считаю наш разговор оконченным.

Знакомое чувство беспомощности, сознание правды, которую она не смогла отстоять, навалилось на Ржевскую.

Он ей налил воды. Неловким движением она отстранила стакан. Вода расплескалась.

— Костырик имеет, однако, успех у женщин, — сказал он, заглядывая с усмешкой в глаза артистки.

Она встала и очень спокойно, по-актерски (по-королевски) пошла к двери. У двери остановилась и оглянулась.

— Право, не следует так откровенно завидовать молодости! — со светлой улыбкой сказала Ржевская.

И, не ускоряя шага, вышла из кабинета.

«Дело делать!» Разве ты помнишь, что это значит — «дело»?

Миловидная, молодая, уверенная, сколько ты (когда-то давным-давно!) «провернула дел»?

Прописки. Обмены. Вспомоществования. А помнишь горбатого следователя?.. Это было, когда актера Долинина обвинили в алкоголизме... Он не пришел на спектакль... Потребовалась замена...

Сколько раз ты врала, защищая товарищей?... Все знали об этом. Но твоя ложь была правдой, все сходило тебе — ты была молода и красива. Как Фрина. А это значит — всегда права.

Королева без царства. Королевство восставших подданных. Седая девочка. Глаза — как крик.

Назад!.. К двенадцати ребятам, которых ты народила своему мужу-рыбаку.

Страна моя! Страна покоя... Страна моих двенадцати неродившихся сыновей...

Кира сама должна была хлопотать за Костырика. Она! Хрупкая, трогательная, молодая.

«...Ты, ты забыла, милуша, простейшие правила, которым тебя научила жизнь!»

— ...Доложите декану, его хотела бы повидать Ржевская. Заслуженная артистка.

— Валентина Петровна!.. Я — здесь.

— Девочка!.. Дело... дело твоего мальчика... безнадежно.

— ...?!

— Кира!.. Прости меня. Я проиграла дело Костырика.

— Валентина Петровна! Да что такое вы говорите? Милая! Обопритесь, пожалуйста, на меня. Покрепче... Вот увидите — все образуется. Обопритесь! Образуется, образуется...

Ржевская глянула на нее, дотронулась дрожащей рукой до ее озябшего подбородка:

— Кира!..

— Не плачьте, пожалуйста, Валентина Петровна. Я вас очень, очень люблю, Валентина Петровна.

Эти минуты были самыми тяжелыми в жизни Киры.

Сад поджидал Севу. Садовому участку недоставало сильных молодых рук.

В семье Костыриков разговаривали о картошке, об урожае клубники, о том, что сохнет левая яблоня, — с чего бы это? Ведь совсем еще молода... О главном у Костыриков не говорили. (Такт — чувство врожденное: он далеко не всегда достается одним лишь людям с образованием.)

Сева работал в саду. Солнце то и дело скрывалось за облаками, но его душноватое, осеннее тепло еще припекало. Облака, не перистые, а сплошные, провисали высоко над садом.

По вечерам, когда становилось темно, Сева пристраивался на нижней ступеньке крыльца. Приходила Катя, садилась рядом. Дети Костыриков вглядывались в сгущавшуюся темноту ночи. Молчали.