Тянулись нудные и однообразные часы заключения. Сменялись дни и ночи. Вечером в камере Лебедева зажигалась крохотная лампа. Когда белесый рассвет лениво вползал в окошко и кусок потолка светлел, лампочка потухала.

Дважды в день приходил страж, и Лебедев повторял:

— Я — коммунист.

В эти слова он вкладывал всю силу своих чувств, всю свою великую надежду.

Однажды вместо одного пришли два стража и вывели Лебедева из камеры. Шагая по коридору, он приготовился к самому наихудшему. Через какие-нибудь пять-шесть минут все будет кончено…

Небольшой дворик, обнесенный забором из колючей проволоки, был пуст и тих. Солнце склонялось к западу. Тонкий золотой край светила брызгал последними лучами над далеким безлесым надгорьем.

Лебедев остановился на пороге и жадно вдохнул в себя свежий вечерний воздух. Нескольких секунд достаточно было для пленника, чтобы вглядеться в окружающее. Низкие, приземистые дома, под крышами — квадратные окна. Вдали — ряды проволочных заборов, за ними чуть зеленеет лес…

Страж подтолкнул Лебедева, и он сошел по ступенькам. Остановившись посредине дворика, он поглядел на небо. Оно расстилалось над ним, такое знакомое и такое манящее. Воздух, прозрачный и неподвижный, наливался сумерками. Далеким огоньком выступала первая звезда, и Лебедев узнал ее: «Сириус, и так низко над горизонтом? Следовательно, я — в Северном полушарии…»

…Пробежали еще дни, и снова — предвечерняя прогулка. Лебедев услышал рокот мотора. Где-то над лагерем летел самолет. Сердце Лебедева сжалось в такой тоске, что он до крови прикусил себе губу, чтобы не закричать. Надо быть хладнокровным, никому нельзя давать повода заподозрить себя в малодушии. Лебедев чувствовал, что сзади за каждым его движением следит обычный безмолвный страж. И Лебедев решился. Он пойдет сейчас на приступ с развернутым знаменем, чтобы завоевать человеческое сердце. Теперь на земле живут слова, которые одинаково звучат на всех языках. Пусть эти слова сейчас раздадутся за колючей проволокой фашистской тюрьмы.

Лебедев повернулся к стражам, поманил к себе и, когда они приблизились, показал рукою на север:

— Сталин!

Он ждал, что сделают в ответ эти люди. И еще раз он медленно произнес имя человека, дороже которого не было у Лебедева никого. И тогда вдруг почувствовал он осторожное прикосновение теплой ладони стража, стоявшего слева. Лебедев увидал, как оба стража смотрели туда, на север, с робкой, затаенной надеждой. Глаза их светились новым выражением, какого Лебедев никогда раньше у них не видал. Но это длилось только мгновение. И снова лица их стали суровы и непроницаемы.

«Поняли! Но как быть дальше?»

В камере Лебедев опять провел долгую ночь без сна. Он закрывал глаза и видел свежее синее небо в звездах. А откроет глаза — прежний сумрак, железная койка, крохотный стол, миска, кружка с водой, кусок хлеба, щепотка соли на клочке бумаги.

Лебедев машинально взял его, думая одно и то же: «Что дальше, если поняли?»

И когда утром пришел страж, то ни слова не произнес Лебедев, а только протянул ему кусочек бумаги. Тот взял и взглянул на нее. Бумага была попрежнему пуста и безмолвна. Лебедев осторожно оторвал уголок. Страж прищурил глаза и, тая в них что-то такое, чего еще не отгадал Лебедев, в свою очередь оторвал другой уголок.

Мысль ворвалась неожиданно, как яркая молния, как бешеный прилив вдохновения. Лебедев, делая усилие воли, чтобы не дрожали пальцы, взял клочок бумаги из рук стража. Ему показалось, что из этого бесформенного куска получались теперь очертания фигуры. Страж следил за пальцами Лебедева… Затем дрожащей рукой взял бумагу. Он работал пальцами неуклюже, и биенье сердца угадывалось Лебедевым в порывистом дыхании этого человека, затянутого в черный тугой мундир.

Лебедев отступил на шаг, смотря на стража в чрезвычайном волнении. Этот безмолвный замуштрованный раб понял мысль Лебедева.

Захлопнулась дверь, стукнул замок. Лебедев опять один.

На столике рядом с кружкой воды лежал кусок бумаги. Очертания ее были теперь новы. Лебедев бросился к столику. Здесь лежала бумага… Нет, из бумаги… пятиконечная звезда.

На опытном аэродроме завода Груздев с Головановым смотрели в мощные бинокли, как в воздухе кружили две небольшие авиамодели с крохотными бензиновыми двигателями.

Модели спиралями ввинчивались в голубую небесную высь, двигались по прямой, расходились в разные стороны, потом быстро летели навстречу. Казалось, что быстрые птицы сейчас столкнутся, но вдруг одна пролетала над другой, поворачивала, и снова они кружили вместе.

Груздев наклонился и сказал в полевой телефон:

— Товарищ Завьялов, пускай садятся: бензин на исходе.

Модели повернули и начали снижаться.

— Двести секунд в воздухе, — посмотрел Голованов на хронометр. — Бачок бы побольше! Нужно не менее десяти минут.

— Хватит на первый раз, — ободряюще отозвался Груздев. — Смотри, как приземляются наши птички, совсем ручные…

У ангаров модели опустились на землю. К ним спешили техники и рабочие экспериментальной бригады.

У раствора шестого ангара, откуда выводили серийный самолет «Б-19», стоял и смотрел на мощную стальную птицу секретарь заводского партколлектива. Голованов как-то несмело поздоровался:

— Здравствуйте, товарищ Звягин…

Но Константин Иванович подозвал комсомольца к себе:

— Ты что это глаза опускаешь, будто красна девица?

Голованов посмотрел на секретаря:

— Все совестно мне… Как же это я тогда так прошляпил?

— Что такое?

У Голованова глаза заблестели горечью и тревогой:

— Сами посудите. Я забыть не могу про Башметова-то. Стоит он тогда у окна неподвижно, прямо скульптура какая-то… Помню, муха уж в окно улетела, а в мастерской, слышу, «тик-тик», будто будильник. А у гада правый локоть вот этак, вот этак…

— Ну?

Голованов сжал кулаки:

— Мне бы его тогда за лапу цап — и с поличным… Эх, прошляпил я тогда, Константин Иванович! С тех пор покою не нахожу. Товарищам в глаза не совсем удобно даже смотреть, честное слово!

Подошел Груздев. Секретарь кивнул ему головой:

— Слыхали, Владимир Федорович? Из-за трусливой душонки, из-за негодяя никак не может успокоиться ваш помощник.

Груздев покачал головой:

— Я Ваню понимаю.

Константин Иванович положил руку на крепкое плечо комсомольца:

— Можешь успокоиться, товарищ Голованов. Ты хоть и горячился тогда, но вел правильную линию. Если припомнишь, в тот день, как ты мне заявил о своих подозрениях, пришел ко мне приятель из Наркомвнудела тоже с предупреждением. Взяли мы кого надо под наблюдение. Длинноносый, которого ты заприметил у завода, оказался действительно вредный человек. Это хитрый и потому вдвойне опасный враг. Он забрал в руки Башметова, запугал его. А у Башметова оказалась душонка мелкая, ничтожная. Вот вражьи семена и дали всходы…

Очень ясно вдруг представил себе Голованов, как на опытном поле сорный чертополох пытался заглушить пшеницу и как потом пришлось заново перепахивать поле, выжигать сорные травы… И «Урожай» при втором опыте прошел замечательно.

Голованов с жадностью слушал секретаря партколлектива.

— Этот Башметов должен был немедленно заявить кому следует о наглых предложениях фашиста-диверсанта, а вместо этого он стал колебаться и якшаться с ним. А началось с самых невинных пустяков…

— Интересно! — заволновался Груздев.

— И поучительно. Началось у них с почтовых марок. Коллекционеры-любители. Сначала редкостные марки собирали, разные там «Борнео» и «Целебесы». Потом этот самый Любитель втянул Башметова в переписку с заграницей, в «обмен коллекциями». А на самом деле — марки эти были шифр.

— Как?! — воскликнул Голованов.

— Ну, уж подробностей рассказать я тебе не сумею. Но, во всяком случае, все эти фашистские штучки были раскрыты нашими прозорливыми товарищами. Разгадали они, что переписка велась не словами, а марками. Надо было только переписывающимся знать секретный код. Марка такая-то означает то-то. Если ее, как бы по ошибке, наклеить чуть наискось, это уже означает иное…