Полковник Хамирдев Качхваха образца августа 1965 года сильно отличался от неуверенного в себе, ошалевшего от похоти осла, четыре года назад позволившего нагло оскорбить себя какой-то Бунньи Каул. С одной стороны, его сделали ответственным за разработку реальной военной операции, с другой — сбои с восприятием реальности и сложности мнемонического порядка стали еще ощутимее. Его отец благополучно скончался, так что необходимость умереть в бою, дабы заслужить отцовское одобрение, перестала быть актуальной. В тот день, осенью 1963 года, когда он получил известие о смерти Качхвахи-старшего, полковник Черепаха снял с руки позорящие его браслеты и приказал водителю везти себя к сринагарской крепостной стене. Там он взобрался на самый верх и, повернувшись спиной к знаменитым торговым рядам, швырнул блестящие кружочки в мутно-коричневые воды Джелама. Он чувствовал себя чуть ли не сэром Бедивером, вернувшим озеру волшебный меч Эскалибур (правда, браслеты являли собой символ слабости, а не силы). Во всяком случае, ничья чудесная, обернутая белой парчой рука не явилась из густо-коричневых глубин, чтобы принять сей бесценный дар. Браслеты бесшумно легли на гладкую непрозрачную поверхность речной воды и быстро пошли ко дну. Вяло качнули ветками тополя, тихо прошелестели свое «прости» по-осеннему раскрасневшиеся листы чинар. Полковник Качхваха лихо взял под козырек, скомандовал себе: «Кругом, марш!» — и другой, уверенной походкой зашагал навстречу своему новому будущему.

Под его командой теперь было много людей. Эластик-нагар принял такие размеры, что его стали называть лопнувшим Эластик-нагаром. Барабаны войны гремели всё громче, транспортные самолеты прибывали круглые сутки и высаживали всё новые и новые партии джаванов — рвущихся в бой юных солдатиков со стеклянно блестевшими глазами.

Качхваха стал одним из главных координаторов крупномасштабной военной операции по переброске частей к линии фронта. Вскоре туда же предстояло отправиться и ему самому. Начальник Эластик-нагара отбывал на театр военных действий. Он намеревался наголову разбить врага, и, что самое главное, при этом ему не возбранялось остаться в живых. А вернувшись героем домой, наслаждаться заслуженным успехом у восхищенных молоденьких женщин не только не возбранялось, но и всячески приветствовалось всем обществом. В предвкушении этого момента облаченный в галифе полковник похлопал по икре стеком. После смерти отца он стал мечтать о возвращении домой. Он представлял, как вернется героем и сможет выбрать себе любую из целого сонма прославившихся своей красотой раджпутских женщин с обведенными черным углем сверкающими глазами; Качхваха представлял, как они, в облаках кружев и органди, стоя посреди парадных зеркальных комнат, раскрывают свои объятия ему, герою-триумфатору… Женщины, много женщин, да еще каких! Они одной с ним крови, это розы пустыни, те, кто привык ценить воинскую доблесть, не то что эти тупые кашмирские девки, такие, как Бунньи, например. Он запретил себе предаваться мыслям о Бунньи, хотя до него доходили слухи о том, что она с каждым днем хорошеет. Скоро ей будет восемнадцать — ее красота вступит в лучшую пору своего первого цветения… Но он старался не думать об этом. Он научился держать себя в руках. И он гордился собой: несмотря на многочисленные провокации, несмотря на оскорбление, нанесенное ею его полковничьей чести, он не обрушил карательных мер на эту деревню, на это сборище подозрительных типов и фигляров. Ему не хотелось, чтобы о нем, Хамирдеве Качхвахе, сказали, будто, пользуясь служебным положением, он сводил с кем-то личные счеты, чтобы у кого-то появились основания обвинить его в не совсем достойном поведении. Он доказал сам себе, что может быть выше всего этого. Главное — дисциплина. Главное — не ронять достоинства. Кто такая Бунньи? Да никто, особенно в сравнении с ожидавшими его истинными дочерьми раджпутов — пусть даже он пока что не знает ни их имен, ни их лиц, а лишь мечтает о них. Ему нужны именно такие женщины, те, что из мира грез. Любая из них стоит десяти Бунньи.

Он, как истинный военный, стремился к тому, чтобы все у него — в том числе и в голове — было разложено по полочкам; он хотел держать под замком ящик со всеми своими странностями и вести себя как все нормальные люди. Иногда ящик сам собой все-таки открывался, и это его огорчало, хотя подчиненные давно привыкли к сбоям в его ощущениях и странным его выражениям. Теперь офицеры не удивлялись, когда он выговаривал им за то, что у них негнущиеся лиловые голоса, и солдаты молчали, когда во время парада полковник одобрительно говорил, что они благоухают, как цветы жасмина, а повара понимающе кивали, когда полковник распекал их за то, что тушеный ягненок получился «неприцельным». Так что ситуация с органами чувств, можно сказать, находилась под контролем. С памятью, то есть с ее избыточностью, дело обстояло куда хуже. Количество накопленных фактов давило на него с такой силой, что заснуть становилось все труднее. Не забывалось ничего: ни таракан, шесть месяцев назад выползший из решетки в душевой, ни единожды увиденный дурной сон, ни одна из тысяч карточных игр, сыгранных им в течение долгой военной жизни. Стопки событий прошлого, имена, лица требовали для себя в памяти все больше и больше места, толкались и теснили друг друга, а невыносимый груз застрявших в мозгу фактов и дат заставлял таращить глаза от ужаса бессонными ночами. Он заключил, что оба сбоя как-то связаны между собой. К медикам полковник за помощью не обращался, потому что знал: обнаружение любых, даже самых незначительных психических отклонений может повлечь за собой увольнение из армии. Вернуться домой с таким диагнозом? Это было немыслимо. Потому что тогда ни о каких красавицах не будет и речи. И в конце-то концов подобное свойство памяти — это же не психическое расстройство, даже если воспоминаний скопилось столько, что иногда кажется, будто они у тебя уже из ушей торчат и в глазах отсвечивают. Память — это дар, это позитивное качество, это ресурс для любого профессионала.

Что же касается недавней проповеди… Да, конечно, вонючка Булбул во всеуслышание поносит за веротерпимость целую деревню; да, он подстрекает к насилию и защищает воинствующий ислам, что само по себе есть разжигание антикашмирских и антииндийских настроений. И тем не менее чертов мулла поступил правильно, заклеймив эту девку и ее дружка, которые имели наглость пренебречь всеми обычаями и приличиями, как общественными, так и религиозными, а все жители деревни их в этом поддержали, причем среди них наверняка есть и политически неблагонадежные, члены Движения за освобождение. Главари этого движения, смутьяны были далеки от религиозного фанатизма и стальных мулл недолюбливали. Так что, пожалуй, для него, Хамирдева Качхвахи, разумнее всего было занять выжидательную позицию. Людские ресурсы следует беречь, времени мало, находиться в нескольких местах одновременно невозможно, а вот-вот начнется большая война. Так что речь идет не о том, чтобы закрыть глаза на происшедшее, а об установлении неких приоритетов. Почему бы не дождаться, пока эти обе группы смутьянов не перебьют друг друга, и не предоставить этой маленькой шлюшке шанс пожинать последствия своего непотребного поведения? Если затем потребуется зачистка, то оставшихся на месте сил вполне хватит на то, чтобы разобраться с ситуацией. Тогда придет черед и муллы Булбула. Да, так тому и быть. Сейчас самое правильное — не предпринимать ничего. Это будет по-государственному верное решение.

Полковник Хамирдев Качхваха задрал ноги на стол, прикрыл глаза и на какое-то время отключился от внешнего мира; как мальчик, приложивший ухо к раковине, он вслушивался в непрерывные шумы и невнятный гул голосов прошлого, доносившиеся изнутри.

Почти восемнадцать лет минуло со смерти прорицательницы-гуджарки Назребаддаур, однако это не мешало ей при необходимости вмешиваться в дела живых. Это подтверждали многочисленные свидетели, в чьи дома она являлась, преимущественно во время сна, обычно для того, чтобы о чем-то предупредить. («Не упусти эту девочку, срочно жени на ней своего сына, потому что ее первенцу суждено стать великим святым», — велела она лодочнику, заснувшему в своей шикаре на озере Гандарбал, вследствие чего бедняга вскочил и свалился за борт.) Умершая Назребаддаур казалась даже более веселой, чем была в последние дни своей жизни. Некоторые передавали, будто она сама это признавала — говорила, что ей легче работается и не приходится заботиться о скотине. Однако когда она заявилась к Бомбуру Ямбарзалу, то была мрачнее тучи. Пузатый ваза очнулся посреди ночи и увидел склоненное над ним ее лицо с одиноко торчавшим зубом. «Если ты не начнешь действовать немедленно, то пламя междоусобной войны, разожженное Булбулом, сожжет дотла обе деревни», — сказала она, и темнота поглотила ее, оставив Ямбарзала лежащим в холодном поту. Спустя несколько секунд он услышал голос муллы: тот призывал на утреннюю молитву — азан, только на сей раз призыв к молитве оказался призывом к оружию.