— Никто не собирается тебя убивать. За кого ты нас принимаешь? — воскликнул устыдившийся Бомбур.

— За слабаков, — пугающе скрежещущим голосом ответил факир.

Бомбур побагровел и крикнул собравшимся:

— Дайте бродяге еды на дорогу, и пусть себе отправляется дальше!

Но Бомбур плохо знал своих односельчан. Человек, отрекомендовавшийся аватарой[19] Булбула Шаха, остался, и нашлось множество ушей, пожелавших слушать его речи, в особенности когда вместо ответа на резкое замечание Ямбарзала он, снявши тюрбан, постучал костяшками пальцев по голому черепу. Все ясно услышали металлический звук, и несколько мужчин и женщин тут же бухнулись на колени.

С того самого дня верховенству Ямбарзала в Ширмале пришел конец. Стальной Мулла кочевал из дома в дом, и всего за год настроения в деревне резко изменились. Мастера поварского искусства, в чьих сердцах закипели иные страсти, сложились и на собранную сумму возвели для вдохновенного Булбула мечеть. Стальной Мулла ни разу не обмолвился, откуда он родом, ни разу не упомянул, в каком медресе прошел обучение, у какого наставника получил посвящение, — словом, ничего не рассказывал о своей жизни до дня своего появления в Ширмале, — появление, которое навсегда изменило существование жителей деревни. Он даже позволил детям наделить его прозвищем. Кашмирцы обожали прозвища, причем, как правило, с перчиком, и Булбула они, из-за его жаркого, с резким запахом дыхания, окрестили Булбул Факх, то есть «Булбул газу надул». Тот принял это имя без возражений, словно только что здесь, именно теперь и родился: словно появился на свет, невинный и в то же время грозный, именно ради ширмальцев и счел их, как родителей, вправе выбрать ему любое имя.

После той злополучной ночи в саду Шалимар, когда Абдулла Номан и Бомбур Ямбарзал заключили друг друга в объятия, отношения между пачхигамцами и ширмальцами неизменно оставались дружественными. Оба старейшины возобновили свои вылазки на рыбалку, а в тех случаях, когда появлялся богатый клиент с заказом на устройство пиршества из тридцати шести блюд, обе деревни объединяли усилия и делили доходы. Великодушный Абдулла даже предложил услуги своих актеров для ширмальцев, желавших усовершенствоваться в актерском ремесле, однако Ямбарзал с несвойственным ему смирением отклонил это предложение. «Нам не пристало прикидываться теми, кем мы на самом деле не являемся», — сказал он. В его словах была некоторая двусмысленность, но Абдулла предпочел пропустить ее мимо ушей, потому что стоял прекрасный день и рыба сама вешалась на крючок, к тому же он понял, что Ямбарзал в своем эгоизме и самолюбовании мало чем отличается от актеров, в частности от некоторых его товарищей по труппе, только несравненно лучше них знает, когда следует придержать язык. К тому же с годами Бомбур сделался не столь спесивым. Он даже признал, что-де «у новоявленного пандита-вазы есть кулинарное чутье». В его устах это была высокая похвала, и когда Абдулла передал его комплимент Пьярелалу, тот даже зарделся от удовольствия.

Во время устройства праздников соперничество между обеими деревнями все же давало себя знать, случались и перепалки. В моменты неудач Бомбур Ямбарзал все еще не упускал случая обвинить Абдуллу Номана в том, что из-за его кулинарной инициативы Ширмал лишился части доходов от своего ремесла. «Если бы не Пачхигам и не этот их хинду шеф-повар, — нашептывал ему коварный голос, — то именно ты, а не проходимец Булбул снова стал бы первым человеком в Ширмале». Повсеместное уменьшение праздничных церемоний тяжело отразилось на благосостоянии обеих деревень. К середине шестидесятых атмосфера в Кашмире не располагала к веселью. Бывали недели, а то и целые месяцы, когда Абдулле Номану начинало казаться, что дни народного комического театра сочтены: что веселые истории о плутах и проказниках уже никому не нужны; что им не выдержать соревнования с новинками кино, которые завозили на грузовичках в самые отдаленные уголки Кашмира. Не меньше Номана тревожился и Бомбур Ямбарзал, он начал опасаться, что пристрастие кашмирцев к гастрономическим изыскам уже не передастся новому поколению. И все-таки, несмотря на то что периоды между выступлениями у актеров становились всё длиннее, заказы на них продолжали поступать, как, впрочем, и на устройство банкетов. Родители по-прежнему договаривались о свадьбах детей, и помешать этому не могло даже присутствие индийских войск. Браки по любви тоже стали не редкостью — все-таки на дворе стояла середина двадцатого века, так что, в силу оптимистичного и упрямого стремления человечества вообще к воспроизводству в любые, даже самые тяжкие времена, а также благодаря свойственному кашмирцам в частности ожиданию праздника желудка продолжительностью в неделю по случаю очередной свадьбы, жителям обеих деревень голодная смерть пока не грозила.

Тем не менее спустя полтора года после появления Стального Муллы семнадцатилетнему более или менее мирному сотрудничеству пачхигамцев и ширмальцев пришел конец, причем самым неожиданным образом.

Лето 1965 года выдалось тяжелое. Между индийскими и пакистанскими войсками одно столкновение уже произошло, правда далеко на юге, в районе Ран-Кучха, но по всему Кашмиру поползли слухи о масштабной войне. По дорогам громыхали колонны тяжелой техники, небо гудело от самолетов. Стороны осыпали друг друга угрозами: «На применение силы ответим превосходящей мощью!» — провозглашали одни. «Остановим агрессию!» — слышалось в ответ. Грохот, завывания. В воздухе пахло грозой. В войну играли дети — маршировали, грозили друг другу, отступали и наступали… В том году самый богатый урожай дал страх. Это страх вместо яблок и груш пригибал к земле ветви деревьев, это страх вместо меда закладывали в соты пчелы; страх, словно ил, копился на залитых водой посадках риса и, как сорняк, глушил нежную поросль шафрана на полях. Водяным гиацинтом страх разрастался на глади вод, а овцы и козы на высокогорных пастбищах сотнями гибли по непонятным причинам. Для актеров, равно как и для поваров, почти не стало работы. Ужас убивал все живое, словно чума.

Построенная для Булбула Факха мечеть была довольно скромным сооружением: деревянная крыша, беленые глинобитные стены. В задней ее части — две комнаты без окон, где жил сам мулла. Никаких отдельных помещений, где могли бы молиться женщины, предусмотрено не было. Самым примечательным предметом в мечети была кафедра, откуда вещал Булбул Факх. Она находилась в центральном молельном зале: сооруженная в честь Стального Муллы из металлолома — с рядами пришедших в негодность фар по обеим сторонам пюпитра, с помятыми автомобильными крыльями, смотрящими вверх, словно рога, и щербатой решеткой от радиатора в качестве подставки, — она производила пугающее впечатление. Пол, правда, был устлан, как положено, молитвенными ковриками. В последнюю пятницу августа Стальной Мулла с этой страшноватой кафедры объявил о начале своей собственной военной кампании.

— Есть враги внешние, и есть враги в нашей собственной среде, — провозгласил он скрежещущим, как ржавый металл, холодным голосом.

Оказалось, что под внутренним врагом подразумевался Пачхигам — деградирующая деревня, где, несмотря на преобладающее число мусульман, в совете старейшин лишь один человек являлся правоверным мусульманином, остальные трое — идолопоклонники, а пятый и вовсе еврей. Более того: один из индусов провозгласил себя главным шеф-поваром и стал вводить в практику употребление кислого молока. Главное, самое неоспоримое доказательство морального упадка в Пачхигаме мулла приберег под конец. Это доказательство — единодушная поддержка, которую оказали там распутной и позорной, неправедной и еретической, уже четыре года продолжающейся противоестественной связи между Бхуми Каул, называющей себя Бунньи, и Номаном Шер Номаном, иначе именуемым клоуном Шалимаром.

Полковнику Качхвахе донесли об этой проповеди почти сразу. Мало сказать, что подобная проповедь была недопустима. Она носила явно провокационный характер. Она заслуживала принятия серьезных превентивных мер — ареста и заключения под замок лет этак на семь. Полковник Качхваха слышал эти идиотские истории про стальных мулл и считал, что им всем надо дать по башке (и наплевать на звон, который при этом раздастся), и пусть себе гудят, сколько влезет. Этот вонючка Факх — фундаменталист пропакистанского толка, к тому же он еще имеет наглость вещать про внутреннего врага, в то время как сам и является таковым. Да, стальной кулак против стального муллы! Так-то оно так, и всё же, всё же…