Автор «Тех, что от дьявола» продолжает выносить свои суждения о «творениях и творцах»: он превозносит «Происхождение современной Франции» Тэна, обрушивается на «Западню» Золя, издевается над «синими чулками», не признает ни Гёте, ни Дидро. Но в порт он входит благодаря последней повести из «Тех, что от дьявола» под названием «Имени нет», — на этой мощной волне, снявшей с мели его корабль, Барбе снова движется вперед. Вышла повесть в 1882 году. В возрасте семидесяти четырех лет, после пятидесяти лет занятий литературой к Барбе д’Оревильи приходит слава. Прекрасно, когда конец долгой жизни освещается признанием, оно свидетельствует о том, что человек на своем жизненном пути мог и заблуждаться, и гневаться, но никогда не совершил ни низости, ни подлости. Свидетельствует, что ни писатель, ни человек не жертвовали ни мыслями, ни чувствами, чтобы добиться признания. Не только читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи.
На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».
Перевод осуществлен по изданию:
Barbey d’Aurevilly. L’Ensorcelée. P. 1964.
I
Пустошь Лессе на полуострове Котантен в Нормандии самая обширная. Как ни удивительно, но и в этой французской Фессалии, радующей глаза и душу возделанными полями, зелеными пастбищами и рыбными реками, тоже встречаются бесплодные земли, из-за которых так нищенствует соседняя Бретань, искони прозванная «Песок-да-дрок». Чахлые былинки, островок сухого вереска — вот и все, что увидит в ландах случайный путник, с прискорбием отметив, как несхожи унылая равнина и плодородные, хорошо удобренные поля. Среди тучных пашен сухая земля — оазис бедности в противоположность цветущим оазисам пустыни. Безотрадная нищета ее словно бы оттеняет царящее вокруг изобилие, привнося в него что-то щемящее и тревожное.
Обычно нормандская пустошь невелика. Со всех сторон теснят ее живые изгороди, и всю ее можно окинуть взглядом. Но когда ей не видно конца и края, открывшаяся взору суровая скудость сжимает сердце невольной тоской, а ум погружает в рой странных прихотливых фантазий. Ланды способны заворожить всякого, и разве что морская зыбь завораживает нас сильнее. Первозданность природной стихии — вот что такое пустошь на изборожденном острым плугом лице земли. Однако рачительная цивилизация вскоре справится и с этими остатками былой святыни. Похоже, что наше практичное время задалось горделивой целью искоренить все стихийное и первозданное как на земле, так и в душе человеческой. А наше общество, постаревшая экономка, помнит лишь о насущном, помешано на выгоде и до нелепости уверено в собственной прозорливости. Оно больше не дорожит младенческой первозданностью души и спешит подменить ее опытом, всегда скудным и ограниченным. Разучилось оно отзываться и на поэзию, что так часто прячется под покровом мнимой бесполезности. Укоренившись, подобное умонастроение уничтожит рано или поздно вересковые пустоши ланд, где душа пока еще может примоститься одноногой цаплей и помечтать. Стремление к житейским удобствам, которое почему-то стали называть стремлением к прогрессу и любовью к цивилизации, очень скоро сведет на нет все пустыри, все развалины, а заодно расправится и с бродягами, и с суевериями, изничтожив все то, без чего немыслима моя история. Но с позволения моих здравомыслящих современников, я все-таки ее расскажу.
Так вот, еще несколько лет тому назад знаменитые ланды Лессе оставались нетронутыми, а жители Котантена простодушными. Думаю, что все, кому довелось побывать там, не станут со мною спорить.
Раскинувшееся между Э-дю-Пуи и Кутансом пространство — голое, без единого деревца, домишки или изгороди — сразу наводило на вас тоску, погружая в ощущение безнадежного одиночества, и забыть эту тоску было непросто. Даже следы на сухой пыли, что после дождя становилась вязкой грязью, были в диковинку: так редко проходили там люди, так редко пастухи гнали стадо. Говорили, что тянется пустошь Лессе лье на семь, а то и больше, но так это было или нет — неведомо. Верно было другое: скачи на лошади хоть рысью, хоть галопом, но и за два часа по прямой до конца не доскачешь. А уж пешком да извилистыми тропами… Вдобавок подобное путешествие было, по всеобщему мнению, небезопасным. Поэтому жители побережья и городка Сен-Совёр-де-Виконт, схожего с шотландским замком и своим живописным видом, и памятью о героической обороне Дюгеклена[11] от англичан, собираясь в Кутанс, отправлялись в путь через пустошь непременно компанией. Совместные переходы через мрачные глухие ланды до того вошли в обычай, что человек, отважившийся пересечь Лессе в одиночку, неважно днем или ночью, слыл в округе отчаянным смельчаком.
Да и как иначе, если еще не забылись смертоубийства, которые там совершались и о которых поминали в разговорах полунамеками. Угрюмая пустошь и сама напрашивалась на недобрую славу. Трудно было представить себе место более пригодное для разбоя, грабежа или мести сопернику. Днем равнина позволяла злоумышленнику издали заметить поспешавших на помощь жертве и ускакать, а ночью в бескрайнем море тишины захлебнулся бы любой вопль несчастного.
Но не грабежи и убийства были главной опасностью пустоши. Если верить рассказам возчиков, которым случалось проезжать по ней в потемках, там можно было встретить кое-что и пострашнее. По местному выражению, там «похаживали». Рассудительный деловитый нормандец, готовясь пуститься в дорогу, загодя запасается и ножом, и мужеством, но оказывается беззащитным перед призрачными тенями ланд, ибо воображение как было, так и осталось самой могучей силой, управляющей человеком на его жизненном пути. Так что вовсе не из страха перед ночным разбоем дрожал кнут в руках удалых парней, решившихся в сумерки пуститься рысью через пустошь. Хотя можно предположить и другое. Возможно, для дрожи в руках была причина попроще — ведь обычно удальцы набирались храбрости в трактире «Красный бык», что притулился у края пустоши, и, набравшись, пускались в путь. Так что диво ли, если ночной туман сгущался поутру в такие рассказы, от которых не поздоровилось бы и самому добропорядочному месту.
Добавляли худой славы Лессе и руины старинного аббатства, известного по всей округе под названием Белая Пустынь, когда-то несметно богатого, а потом разграбленного и разоренного революцией 1789 года.
Построили его в XII веке нормандец Ричард де ла Э, фаворит английского короля Генриха II, и его жена Матильда де Вернон, и до сих пор неподалеку от пустоши на границе приходов Варенгбек, Литер и Нефмениль посреди пологой просторной лощины, за которой темнеет лес, громоздятся эти мрачные развалины. Владели обителью монахи могущественного ордена святого Норберта, которых привычнее именовать августинцами. Что же до названия Белая Пустынь, живописного, поэтичного и, я бы даже сказал, первозданно девственного (что такое название, как не последний вздох, оставленный после себя безвозвратно ушедшим прошлым?), то знатоки старины объясняли его то так, то этак. Откуда взялось оно? От белизны ли местных глин? Белых ряс монахов? Или от полотна, что ткали для монастырских нужд и расстилали белить вокруг стен? Бог весть.
11
Дюгеклен Бертран (ок. 1320–1380) — французский военачальник, одержавший множество побед над англичанами. Карл V сделал его в 1370 г. коннетаблем Франции. — Здесь и далее примеч. перев.