— Никогда я не отказывался от спутника, которого Господь посылает мне по дороге, — сказал он с присущим здешним местам выговором, вежливо и сердечно.
Он слегка приподнял шляпу и вновь надел ее на крепкую круглую голову. Темные густые волосы, подстриженные неровной лесенкой, доходили ему почти что до плеч, геркулесовская шея по-матросски небрежно была повязана платком.
— Матушка Жиге сказала, сударь мой, что вы направляетесь в Э-дю-Пуи, и я туда еду, там завтра ярмарка. А раз при мне нет бычков — жеребчик-то ваш больно горяч, не потащился бы шажком за стадом, — мы могли бы, если вы ничего не имеете против, отправиться в путь вместе. Поедем рядышком, мирно рассуждая о том о сем, как положено добропорядочным людям, а если не покажется вам обидным, то и добрым приятелям. Бедная моя Белянка хоть и приустала порядком, но от вашего жеребца не отстанет. Я ее знаю, самолюбия у нее на двоих. Сопеть они будут ноздря в ноздрю. Погода сейчас нехороша, и, коли все будет по-вчерашнему, как было на пустошах Мюневиль и Монсюрван, туман нас застигнет на полдороге. Сдается мне, что приезжему, каким вы кажетесь, в одиночку с дорогой не сладить. Проблуждаете до восхода, а солнце-то нынче позднехонько поднимается, вот и выйдет, что управитесь не раньше полудня.
Я поблагодарил его за любезность и с радостным сердцем принял предложение. Обращение, взгляд, голос этого фермера располагали к себе, внушали доверие. В нем не чувствовалось ни хитрости, ни лукавства, присущих нормандцам. От лица его, темного, будто гречневый хлеб, выдубленного трудами под солнцем, веяло только здоровьем и силой. Угадывалась в нем и уверенность человека, готового к любой дорожной случайности, привыкшего по роду своих занятий полагаться, будто средневековый странствующий рыцарь, при всех затруднениях и опасностях только на самого себя.
Местный акцент, о котором я упомянул, был в его речи едва заметен, да и сама речь ничего не имела общего с варварской тарабарщиной хозяйки «Красного быка». Дядюшка Тэнбуи говорил гладко и грамотно, как и подобает фермеру, торгующему своим товаром и переезжающему из одного города в другой, местный выговор придавал его словам лишь особый колорит и необыкновенно шел ему. Лишись он его, он потерял бы многое.
Я искренне сказал ему, что буду счастлив отправиться с ним в путешествие, и добавил:
— Вы упомянули о тумане? Смотрите, он уже поднимается, — и указал на голубоватые струйки, что заклубились на горизонте сразу же, как только спряталось солнце и погасли ярко-розовые отсветы. — Думаю, благоразумнее нам не медлить и поскорее пуститься в путь.
— Что правда, то правда, — согласился он. — Самое время сниматься с якоря, как говорят моряки. Моя Белянка наужиналась, и не пройдет минутки, как я буду в вашем распоряжении. Матушка Жиге, — тут голос его обрел силу и властность, — сколько мы с Белянкой вам задолжали?
Он опустил руку в карманчик кожаного пояса, какие носят обычно пастухи долины Ож, и расплатился с хозяйкой. Старуха все это время так и простояла на пороге, не двигаясь, глядя на него приоткрыв рот. Расплатившись, дядюшка Тэнбуи отправился за Белянкой. Кобылка оказалась достойной своего имени — белее молока, которое словно бы налили в миску, потому как до живота ее залепила грязь. Мой жеребчик был Белянке подходящей парой, и у кавалера грязь тоже доходила до самого брюха. Ужинала кобылка с другой стороны трактира, привязанная к кольцу, вделанному в стену, потому-то из-за угла я ее и не заметил. Заслышав голос хозяина, она ответила громким ржаньем и с какой-то яростной веселостью громко забила копытом.
Дядюшка Тэнбуи свернул потуже синий плащ, притороченный к седлу, отвязал кобылку и взлетел ей на спину с той легкостью, что дается только многолетней привычкой. Горделивая его выправка сделала бы честь любому заправскому наезднику. В своей жизни я повидал немало удальцов, но такого удалого ни разу! Оказавшись в седле, Тэнбуи крепко стиснул коленями бока Белянки, и она взвилась на дыбы.
— Вот вам и подтверждение, — с дикарской гордостью сына норманнов улыбнулся фермер, — теперь вы и сами видите, что кнутом я управлюсь с любым разбойником.
Следуя примеру дядюшки Тэнбуи, я тоже расплатился с хозяйкой «Красного быка» и тоже вскочил в седло.
И вот мы рядышком, как обещал мой спутник, въехали на овеянную мрачной славой пустошь Лессе, и в мглистых осенних сумерках она показалась нам куда мрачнее своей славы.
II
Стоит повернуться к «Красному быку» спиной и оставить позади себя проселок, как увидишь перед собой пустошь, а на ней множество тропок — поначалу они бегут почти параллельно, словно полоски зебры, а потом расходятся все дальше и дальше, направляясь каждая к своей далекой цели. Тропки эти поначалу очень отчетливы, но по мере того, как углубляешься в ланды, сбиваются, исчезают, так что не разглядишь их и средь бела дня. Оглянешься — а вокруг пустошь, одна только пустошь! Тропка исчезла. Вот она, опасность, всегда подстерегающая путника! Нечаянно шагнешь в сторону, отклонишься невольно от взятого направления, и ты уже будто корабль без компаса, ты во власти неизбежного, обречен на блуждания, повороты, круги… В конце концов ты, конечно, доберешься до противоположного края, но — увы! — очень далеко от того места, куда направлялся. Подобная опасность подстерегает на любой равнине, где глазу не за что зацепиться, где взгляд блуждает в пустоте, где нет ни деревца, ни кустика, ни пригорка, чтобы опознать местность и выйти на правильную дорогу. О заплутавшемся на пустоши путнике котантенские крестьяне говорят, что «ходит он по дурной траве», подразумевая скрытое и недоброе колдовство, и, судя по этому своеобразному и яркому выражению, вполне довольны ощущением таинственности происходящего.
— Вот тропка, по которой мы с вами поедем, — сказал мне Луи Тэнбуи, указывая концом кнута на одну из светлых полосок, убегающих в глубь пустоши. — Следите, чтобы ваша лошадь забирала правее, сударь, и не бойтесь меня потеснить. Дорога вскоре исчезнет, дав едва приметный предательский крен влево. Вдобавок не пройдет и пяти минут, как вконец стемнеет, и тогда нам уже не опознаться, даже оглянувшись на «Красного быка». Одно утешение, Белянка помнит дорогу, по которой хоть раз пробежала, словно охотничий пес запах дичи. Не раз, возвращаясь с торгов или с ярмарки, я засыпал в седле, сморенный сном, и добирался до места ничуть не хуже, чем если бы всю дорогу бодрствовал, насвистывая для развлечения песенку о храбреце Матиньоне[14] и зорко поглядывая по сторонам.
— Какая, однако, неосторожность! — не мог не укорить я своего спутника. — Или вы так не считаете? А ведь, пускаясь в путь ночью по пустынной дороге, разве не рискуешь оказаться в руках какого-нибудь негодяя, каких немало бродит по глухим местам в потемках? Особенно если привык носить, как вы, туго набитый кожаный пояс.
— И рад бы возразить, да нечего, сударь вы мой, — отозвался он. — Но слава тебе господи, пока все обходилось. Я хоть и крепок, но как подерешь на ярмарке горло, продавая бычков, а потом промочишь его раз десять то в одной, то в другой палатке, особливо по осеннему холоду, то как потом не размориться и не осоловеть? На колокольне заснешь, не то что на спине у Белянки, она трусит себе мягкой неторопливой рысцой и покачивает тебя, будто в люльке. А что до молодчиков, которых вы упомянули, они, ясное дело, сыграли бы со мной не одну дурную шутку, попадись я им в седле, похрапывая, будто во время проповеди нашего кюре. На счастье, Белянка, стоит ей завидеть что-то подозрительное при луне или в потемках, тут же заржет, да так, что шум мельничного колеса заглушит. Эгей! Я всегда сумею приготовиться и не дам спуску ни одному чертяке, вздумай он мне докучать.
— А что, такое тоже случалось? — поинтересовался я. — Дороги-то в здешних местах, как я слышал, небезопасны.
14
Матиньон Шарль Огюст (1647–1739) — маршал Франции.