Роман он начинает с наброска, которому медленно, не спеша придает окончательную форму.

Барбе много работает, и работает в совершенно разных литературных жанрах: пишет свои нормандские романы, которые собирается объединить под общим названием «Запад», и критические эссе «Творения и творцы», в которых выступает судьей мыслей, поступков и произведений современных ему писателей.

Его, возможно, излишне высокомерные суждения о книгах своих современников будут прочитаны много позже, но первые камни воздвигаемой им хрупкой башни, названной потом «Пророки прошлого», были заложены именно в мае 1851 года. «Старая любовь» появилась в апреле. Требюсьен, человек бесхитростный, образец простодушного читателя, был поражен. Барбе д’Оревильи пишет ему: «Католицизм — это искусство различать, что такое добро и что такое зло. Будем же столь же могучи, широки и изобильны, как вечная истина». Он льстит себя надеждой, что его романы столь же католические произведения, сколь и его «Пророки»; он стремится убедить всех, что изображение страстей не означает их возвеличивания. То же самое будет говорить Бодлер, защищаясь от глупых нападок городских властей. Бодлер лицемерил, Барбе был искренен; беспредельный индивидуалист не терял самого себя, даже погружаясь в глубины религиозной мистики. Вера Барбе д’Оревильи, без сомнения, отличалась от веры Шатобриана: Барбе верил только в то, во что пожелал поверить.

Вторая империя была благосклонна к создателю «Пророков», по-прежнему остававшемуся легитимистом, но ставшему ей союзником. Барбе сотрудничал в «Пэи» («Страна»), опубликовал «Дневник» Эжени Герен, благородно выступил на защиту «Цветов зла»[4], в судьбу которых Сент-Бёв предпочел не вмешиваться.

Уступая, без всяких сомнений, как литературный критик Сент-Бёву, Барбе не был лишен проницательности. Человек, который уже в 1856 году увидел величие Бодлера и ничтожество Ожье[5], оказал немалую услугу французской мысли. Тогда же Барбе защищает и Бальзака, которого в «Ревю де дё Монд» оценили с той же несправедливостью, с какой спустя сорок пять лет оценят и его самого. В застойных старинных городках злопамятность живет долго. Первого из самодовольных очернителей звали Пуату, второго Думик. Увы! В жизни мало что меняется: один дурак непременно находит на свое место другого. Думается, история литературы, впрочем, как любая другая история, может быть написана раз и навсегда. Подставлять в нее придется только новые фамилии. 1 февраля 1857 года Барбе д’Оревильи пишет: «На этой неделе я получил почетный подарок, великолепную бронзовую медаль с изображением Бальзака в дубовой рамке, прекраснейшее творение Давида Анжера. Госпожа де Бальзак прислала мне ее с чудесным письмом, наградив за защиту мужа против беззубых укусов господина Пуату».

Барбе, который после появления «Легенды веков» первым очень точно охарактеризовал Гюго, назвав его «гениальным эпиком», вызвал скандал своими статьями в «Пэи» об «Отверженных», так как был возмущен восхвалением романа, похожим на бесстыдную рекламу промышленных товаров. Республиканцы и роялисты, на этот раз единодушно, поносили его, сочтя, что гордый критик пошел на поводу у властей, став их рупором. Барбе д’Оревильи преследовали с той же ненавистью, что и живописца Галлимара[6] за его преждевременный мистицизм. Республикански настроенная молодежь, отличавшаяся отсутствием воображения, называла Барбе «идиотом» при всяком удобном случае. Можно сказать, что антислава писателя достигла в этот час апогея. Критическая статья против Гёте, метившая на деле в Сент-Бёва, подлила еще масла в огонь. В итоге все достижения отважного и великолепного писателя, проработавшего на литературной ниве тридцать лет, оказались сведенными на нет двумя неудачными критическими статьями. Процесс против Барбе, возбужденный «Ревю де дё Монд», был осмеян в хронике, появившейся в «Фигаро», и вернул авторитет подписи Барбе, который вдруг было пошатнулся. Защитником на процессе против д’Оревильи выступил Гамбетта, который и в дальнейшем остался ему другом, подтвердив свое дружеское расположение во время гонений на «Тех, что от дьявола»[7]. Барбе отомстил официальному мнению, опубликовав «Сорок медальонов французских академиков», и Академия никогда ему этого не простит. Во время споров и смуты Барбе заканчивает свой лучший роман «Кавалер де Туш» (1863). И в нем его главное оправдание.

Литературные мнения Барбе д’Оревильи вполне оправданны, когда речь идет о романтиках, но к молодому поколению он часто бывал несправедлив. Его нападки на «Современный Парнас» объясняются, возможно, той претензией на единство или, точнее, на общность задач и вкусов, какую так подчеркивало объединение молодых поэтов. Старый индивидуалист, который принял бы с радостью одного Верлена или одного Эредиа, не распознал их в излишне многочисленной толпе. Да и нелегко это! Как распознать Вилье де Лиль-Адана в сентиментальном шепелявом молодом человеке? Вместе с тем парнасская раковина привнесла в поэзию новый звук, его нужно было дождаться, различить, вслушаться. Любой критик, когда вылупливается разом тридцать семь поэтов и цыплята своей эгидой провозглашают Теофиля Готье, стал бы высказываться не без осторожности, даже если бы ничего не понял и ничего хорошего не нашел. Барбе д’Оревильи неизвестно почему сердит и говорит немало глупостей. Полемика, в которую вмешался и Верлен, была смехотворна, но после нее осталась озлобленность, она искала реванша и нашла его.

Несмотря на промахи, авторитет Барбе д’Оревильи как литературного критика очень вырос, и в 1870 году подвал Сент-Бёва в «Конститюсьонель» («Конституционная газета») достается по наследству ему. Но вот событие еще более значительное: в 1874 году в свет выходит сборник рассказов «Те, что от дьявола», над которым он работал более двадцати лет. Это произведение — шедевр Барбе д’Оревильи; если бы «Те, что от дьявола» написал Бальзак, они были бы шедевром Бальзака. Всюду, где встречается страсть, она многоречива и неприкровенна в своем выражении, у Барбе страсть стиснула зубы и затаилась. Он создал трагедии теми средствами, какими никогда еще трагическое не создавалось, обойдясь без речей, а иногда и без жеста. Недостатки «Тех, что от дьявола» открылись нам только после Флобера, а во времена своего появления на свет в рассказах вроде «Подоплеки игры в вист» несовершенств было не больше, чем в «Палаче» или «Большой Бретеш» Бальзака. Так что не будем поддаваться пристрастию к изящному, которое, вполне возможно, всего-навсего пристрастие к финтифлюшкам, и примем такими, как они есть, рассказы «За темно-красной шторой» или «Счастливые вопреки преступлению», необычайные истории о любви, ненависти и предательстве.

У автора «Тех, что от дьявола» и «Порченой» характер настоящего романиста, что не часто встречается: ему интересна жизнь, и этот интерес роднит его с Бальзаком. Для них обоих люди, их любовь, их слова и поступки — вещи необычайной серьезности, даже если на взгляд смехотворны. И Бальзак, и Барбе — социологи, их абсолют — общество. Флобер — физик, жизнь для него безразлична, она не более чем вещество, которое он обмеряет и взвешивает. Романист в обычном смысле слова всегда остается рассказчиком занимательных историй, хоть и старается начинить их как можно большим количеством полезных снадобий по части морали, общества, гуманизма. Социолог занят классификацией, он рассматривает человеческие поступки с точки зрения их последствий, благих или вредных. Физик представляет безличный отчет о своих наблюдениях и исследованиях в виде картины нравов.

Барбе д’Оревильи недостает хладнокровия, он волнуется, наблюдая за страстями, у него всегда немного дрожат руки, но он делает усилие, набирает побольше воздуха и завершает эксперимент. Зато в истолковании результатов он не силен, хотя нотации его по крайней мере не банальны, а религия, которой он руководствуется, не изобилует оптимизмом.