Придя в равновесие, она вспомнила, что он ранен. И подумала, что стоило бы привести его тело в порядок перед боем, но понимала, что если он не разрешит ей этого сделать, то настаивать она не будет. Еще она подумала, что скорей всего он не разрешит. Но, все же решила, спросить его. Последнее время она оставила попытки прогнозирования динамики его действий и слов по шкале его эмоций. Она помнила слова Марка, о том, что если хочешь в отношениях что-то знать наверняка, нужно пойти и спросить, и не пытаться делать выводы на основе анализа возможных вариантов, опираясь лишь на одно эмпатическое сканирование. Она оделась и покинула свою комнату. Подойдя к его дверям, она прикоснулась к его ленте. Он был занят. И ей не хотелось отвлекать его. Эрта встала напротив его двери и прислонилась к стене, она подождет. Смотря на колеблющееся пламя факела возле двери, она пыталась представить в нем различные сцены их возможного разговора. Что она должна сказать, что он может ответить, как надо себя вести… но, чем больше она об этом думала, тем быстрее все ее постановки нелепо серели, съеживались и рассыпались пеплом в насмешливом колыхании язычков пламени.

Ульрих думал, как ему поговорить с командирами отрядов и вообще с военным советом. Сказать правду на этот раз казалось невозможным. Ему придется лгать. Ради нее или ради своего мира. В любом случае, ему придется лгать, — огорченно думал он. Но, лгать он не хотел. Это бы надломило его. А своего ослабления он не мог допустить. Потому что ему надо было защищать Эрту. Сейчас еще тщательней, чем когда бы то ни было. От ее жизни сейчас зависела жизнь его мира. А возможно, и его жизнь. Он подумал, что она начала слишком много значить для его жизни, ему очень не хочется ее потерять. Он вспомнил, как оцепенели все его чувства, когда он подумал, что она его предала, унизила, использовала по собственному капризу, игнорируя его желания и чувства, как тривиальная эгоистичная дура. Как он пытался себе представить, как же ему теперь жить, когда ее, такой особенной и необходимой, у него больше нет.

Пару дней он находился в каком-то душевном обледенении, пытаясь построить план дальнейшей жизни без нее. И какое облегчение испытал, когда понял, что она поступила так не ради того, чтобы сохранить его для себя. И как тогда он показался дураком себе сам. Почему он так легко поверил в то, что она обычная глупая женщина, такая как все, после всего того чудесного, что между ними было. Почему он не поговорил с ней, не выяснил все как следует. Наверное, потому что неожиданно столкнулся с самой возможностью ее предательства. И это его испугало. Он испугался, что это все, вся она и все что с ней связано — большой обман, интрига. Такой как она, такой удивительной, такой противоречивой и в то же время такой гармоничной и так нужной ему — не могло существовать. И он просто не захотел ничего выяснять, как последний трус, ухватившись за то, что лежало на поверхности. Но, он больше никогда не повторит такой ошибки. Если у него еще будет время ее не повторить…

Еще, он подумал, что не знает, смог бы он поступить также как она, спасти ее, зная, что она его возненавидит. Или не спасти и тоже остаться без нее. Скорей всего, он умер бы вместе с ней. Если бы он был Эртой… если бы это был ее мир… он бы его не спас. Для нее мир был чужим, Ульрих был не совсем чужим. На ее месте, он бы погиб, сражаясь вместе с ней, не думая о чужом мире. Она — думала? Или хотела отомстить этим существам? На своем месте, в своем мире, в сложившейся ситуации угрозы его миру, которому он всегда был необходимым и значимым, он тоже сможет ее убить, — подумал он, вспоминая ее ответ на свой вопрос. Если бы судьба его мира зависела от этого. Обрекая себя на несчастье до конца жизни. Так было правильно, и это было неправильно. Нелогично. Не похоже на любовь. Но, он все же думал, что любит ее. Он очень не хотел, чтобы она шла с ними. Она, конечно, была очень сильной. И даже сильнее чем каждый их них. Но, и она не была уверена, что выживет. Умрет она — умрут все, кто будет там. Этого ее невысказанного сомнения в победе ему было достаточно для того, чтобы не хотеть, чтобы она шла с ними. Он не хотел ее смерти. И он хотел спасти мир. И это делало его несчастным. Потому что чувствовал, что в том бою, к которому они пытались себя готовить, он не сможет спасти ее. Это совсем не то, что вытащить ее из костра. Там он мог предложить ей альтернативу того, за что она хотела умереть, здесь ему предложить нечего. Он не сможет сделать ничего, чтобы не потерять ее.

Он ее хотел, именно эту, откровенную, без тени фальши и лжи, непонятную, уравновешенно-спокойную и опасно-острую как лезвие меча одновременно, неправильную любовь. Он ждал ее. Он искал ее. Именно ее ему всегда не хватало. И если она неправильная ну и пусть. Ему нужна именно такая и никакой другой любви ему не надо. Он знал, что она пойдет за ним на край света, но только если будет ему нужна, и он молился за то, чтобы она всегда была нужна ему. И чтобы он был нужен ей. Потому что только с ней он хотел бы быть на краю света. И ему сильно захотелось увидеть ее. Или хотя бы почувствовать ее рядом. Чтобы узнать наверняка, что он сможет и чего не сможет сделать рядом с ней. Он открыл дверь. И замер. Она была рядом. Она была одета в свой обычный мужской наряд, полностью собрана, и даже волосы были заплетены в косу и закреплены ее странной заколкой-оружием.

Тонкий холодок пробежал по его душе. И он спросил:

— Ты уходишь?

— Нет, я пришла.

— Откуда?

— Я просто пришла. К тебе. Ты ранен. Позволь мне залечить твои раны.

Он непонимающе, но успокоено вздохнул:

— Проходи.

И она вошла. И он уже не захотел ничего понимать, он просто отдал себя ее рукам и растворился в ее близости.

— Мгновения любви —

Они молчали, когда он выловил ее из темноты и прижал к себе, молчали, когда пытались выпить души друг друга долгим поцелуем голодных вампиров. Молчали, когда Эрта уронила его на кровать и пока раздевала его. Молчали, пока она обрабатывала его раны, и пока одевала его снова. Потом она села рядом с ним, и он обнял ее. И она вжалась в него. И они опять молчали. И смотрели на озеро за окном.

— Лебеди, — произнесла Эрта, — у тебя их тоже видно.

— Видно, — согласился Ульрих, — их видно почти из всех окон жилой половины дома. Мама так хотела.

И они опять молчали.

— Я не хочу, чтобы они погибли, — сказала она.

— Я тоже не хочу, — снова согласился он.

— Мы спасем их?

— Мы попытаемся.

— Знаешь… я хочу тебе сказать, что уже не знаю, как я буду это делать, когда мы будем не вместе.

— Я тоже хочу тебе сказать, что не знаю, как я буду жить, если мы будем не вместе. И об этом думать я не хочу. Что мы можем сделать вместе — я знаю, поэтому пока мы вместе, я хочу думать только об этом.

— Если я буду управляющим командиром, я не должна думать о тебе, я могу тебя потерять. Это меня пугает. Но, если это будет меня пугать, я не смогу быть управляющим командиром.

— Можешь, и я могу потерять тебя. И это меня пугает. Но, если из-за этого я потеряю себя, то буду уже недостоин тебя и потеряю тебя дважды, а это уже сведет меня с ума, поэтому я буду делать то, что должен.

— Значит, мне придется жить без тебя?

— Да. Как пришлось бы и мне. Кто-то должен спасти лебедей.

— Должен кто-то из нас?

— Нет, тот, кто может. Мы можем, значит, мы должны.

— И они снова замолчали.

— Эрта, в платье ты выглядишь потрясающе. — вдруг сказал он, — Даже если бы я был слепой, думаю и тогда не смог бы не заметить тебя. Мне это очень мешало… и злило. Но, я бы очень хотел еще раз увидеть тебя в платье.

— Ульрих, — четко прошептала она, не желая менять тему — я не хочу быть вместе больше ни с кем. Это — мое решение. И тебя, возможно, уже не будет, чтобы его изменить. Я останусь одна. Уже совсем. Навсегда. Это… больно.

— Нет. Не одна. У тебя останутся лебеди. Которых мы вместе спасали.