Песков отвернулся от портрета, передернул плечами, поежился.

«Еще скажут, что я консерватор, зажимаю молодежь. А-а, пусть попробуют свой дурацкий пенициллин. Не так уж это опасно и не так больно».

Песков кинул недовольный взгляд на портрет, поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и заспешил из кабинета…

В сто седьмой гвардейской стояла тишина. Больные сидели на табуретах у своих коек и молчали. Они дожидались обхода врача. Хохлов снял «ни шагу назад» и ходил по палате в одних носках.

Возле Сухачева дежурила Аллочка. Она сидела опустив голову, глядя на руку больного с синим якорьком. И рука лежала неподвижно поверх байкового одеяла. Иногда пальцы сжимались в кулак так, что белели суставы, затем медленно распускались, как у засыпающего человека.

По палате пролетел легкий шумок. Аллочка обернулась.

— Здравствуйте. Сидите, пожалуйста, — негромко сказал Голубев.

Больные сели, и снова наступила тишина.

Голубев прошел к столу, положил папку, стоя принялся просматривать анализы, будто это сейчас было самым необходимым. Нужно было подойти к Сухачеву, но Голубев не был уверен, что сдержит себя, не выдаст своего волнения. Ну что он ему скажет? Чем успокоит? Он ничего для него не добился, ничего не смог доказать. «Значит, стоять, не зная, чем помочь, и смотреть, как больной мучается».

Медлить дольше было неудобно: больные начали переглядываться.

Голубев отложил папку, подошел к Сухачеву. Тот часто дышал, с шумом вбирая воздух. Голубев взял его руку, принялся считать пульс. И как только он дотронулся до руки больного, все его волнения будто отодвинулись, исчезли. Врачебная струнка, заложенная в нем, зазвенела, заиграла, наполнила все его существо чувствами, знакомыми всякому человеку, любящему свое дело.

«Раз, два, три, четыре», — считал Голубев частый, сбивчивый, слабый пульс, думая только о том, чтобы не упустить ни одного удара, сосчитать как можно точнее.

— Гм… Сколько? — услышал Голубев знакомый хрипловатый голос.

— Девяносто четыре, — ответил он, выпуская руку больного и поворачиваясь к Пескову.

— Вы вот что, — сказал Песков тем необычным для него певучим баритоном, которым утром разговаривал с Бойцовым. — Везите-ка больного в процедурную. Мы введем ему пенициллин в полость перикарда. Да-с. Попробуем.

Голубев был так удивлен этим неожиданным приказанием, что только и сумел ответить:

— Слушаюсь.

В коридоре стояли подполковник Гремидов и Аркадий Дмитриевич Брудаков. Низенький Гремидов пощипывал себя за ус и, приподняв голову, смотрел на Брудакова. Аркадий Дмитриевич говорил, оттопыривая мизинец на левой руке и помахивая им перед носом Гремидова:

— Поймите, коллега, я принципиально не против. Но позвольте! Нужны солидные научные доводы. Нужны авторитеты. Если я в своей диссертации говорю о гастрограммах как о методике исследования, так я же ссылаюсь на работы видных ученых. А тут? Какой-то петушиный наскок. Надо пощадить нашего старика.

Заметив подходившего к ним Голубева, Аркадий Дмитриевич тотчас повернулся в его сторону и восторженно воскликнул:

— Браво! Браво! Вы смелы, коллега. В ваших словах много оригинального.

Голубев приостановился, рассеянно слушая Аркадия Дмитриевича, видимо плохо понимая, о чем тот говорит.

— Нет, честное слово, в вас есть божья искра. Гремидов покачал головой и, махнув рукой, пошел в ординаторскую.

На противоположной стороне улицы строили огромный, многоэтажный дом. Голубеву было видно, как подъемный кран опускал свой длинный железный хобот, подхватывал и тащил наверх добрую сотню кирпичей, уложенных в штабеля, и вновь безотказно, послушно опускался вниз. С другого конца здания по бесконечной широкой ленте кирпичи поднимались на второй этаж и как будто сами шли в руки каменщику. На секунду кирпич задерживался в умелых руках мастера, а затем навечно прирастал к своему месту в стене. И уже новый кирпич ждал своей очереди. Миг — и он пристраивался к первому. Стена росла буквально на глазах.

— Не понимаю, — тихо произнес Голубев и медленно потер лоб. — Нет, не понимаю. Полчаса тому назад он кричал, он отклонил мое предложение, он готов был растереть меня в порошок.

— Что случилось, коллега?

Голубев резко повернулся к Аркадию Дмитриевичу:

— Вы понимаете, он сам, сам предложил сделать больному пункцию и ввести в полость перикарда пенициллин. Правда, пункция — не операция, но все же это шаг вперед.

— Позвольте, коллега, дать вам дружеский совет, — услужливо предложил Аркадий Дмитриевич. — Зачем вам самому лезть в это дело? — Он покосился на дверь ординаторской и зашептал: — Вы обратитесь к старшему хирургу. Знаете Кленова? Так вот, поговорите с ним. Он человек активный, любит оперировать.

— Это — мысль! — воскликнул Голубев и, схватив рук Аркадия Дмитриевича, энергично тряхнул ее.

С Кленовым в этот день поговорить не довелось. Николай Николаевич до самого вечера был занят на операциях.

Голубев, тревожась за Сухачева, не подозревал, что в это время другой человек тоже думает о Сухачеве, и не только думает, но и старается помочь ему.

Этим человеком был майор Бойцов.

Утром, слушая взволнованный рассказ Голубева, Бойцов почувствовал, что между молодым врачом и старым начальником назревает конфликт, и, по-видимому, крупный. Речь шла о жизни человека. Бойцов понял, что Голубев предлагает что-то новое, необычное. Песков осторожничает, перестраховывается, не хочет брать на себя ответственность. А между тем больному все хуже и хуже. Бойцов решил вмешаться в это дело, чтобы помочь больному.

Всего три месяца назад Бойцова избрали секретарем партийного бюро госпиталя. До этого Бойцов никогда с медиками дела не имел, разве что в войну, когда, раненный лежал в госпиталях.

В юности Бойцов два года учительствовал в Казахстане. Первое время ему было очень трудно: он не знал языка, не понимал людей, и они его не понимали. Когда он изучил язык — работать стало легче. Он мог общаться с людьми, они его узнали и полюбили. Теперь происходило нечто сходное. Медицина была для него чужим, незнакомым языком. Необходимо было познакомиться хотя бы с азами этого «языка». Иначе работать невозможно: с тобой не станут считаться. Ночами он сидел за медицинскими учебниками, каждую свободную минуту старался бывать в отделениях, присутствовать на операциях, на консилиумах.

Врачи вначале смотрели на него как на человека со странностями, подшучивали над ним, кое-кто иронизировал, называл «профессором», а кто поумнее — начал помогать Бойцову.

Сегодня утром, когда он прямо от Пескова прошел в кабинет начальника госпиталя и доложил ему обо всем, генерал, выслушав его, внимательно сказал:

— Иван Владимирович — опытнейший врач. Тут что-то не так. Я разберусь, конечно, но мне думается, что вы просто недостаточно знакомы с терапией. Трудно, знаете ли, судить.

Бойцов ответил, что он не специалист, но слышал, что такие больные, как Сухачев, если и выживают в острый период, то затем все равно умирают. И потому ему кажется, что мысль Голубева заслуживает внимания.

Генерал удивился, услышав правильные, хотя и общие суждения о той болезни, которой страдал Сухачев.

— Н-да… — протянул он, внимательно разглядывая Бойцова.

Генерал был моложавый, весь начищенный, блестящий, он, видно, недавно побрился, от него пахло одеколоном и здоровьем, именно здоровьем. Бойцов был уверен, что здоровье и болезнь имеют свои запахи.

— Повторяю, я плохо разбираюсь в медицине, — сказал Бойцов. — Но в людях я кое-что понимаю, товарищ генерал.

— Решим так, — проговорил генерал, вставая из стола. — Я выясню, что и как, и сообщу вам о своем решении.

Генерал Луков вызвал к себе Пескова. Когда Ива Владимирович явился, генерал вышел ему навстречу, тепло поздоровался, усадил рядом с собой на мягкий диванчик:

— Как, Иван Владимирович, здоровье?

— Здоровье, гм… не жалуюсь.

— А работа?