— И вам, доктор.

Голубев пожал плечами, подошел к столику, осмотрел иглы, шприц. Все было в порядке. Шприц разобран, в иглах торчали тонкие волоски.

Нет, ему решительно нечего было делать. Голубев сел в кресло, откинулся на спинку и положил ногу на ногу, Сухачев все так же лежал с открытыми глазами и глухо постанывал. Прасковья Петровна опустила руки на колени.

— Прасковья Петровна, вы бы отдохнули, — предложил Голубев.

Прасковья Петровна взглянула на него и ничего не ответила.

Послышался несмелый стук. Василиса Ивановна приоткрыла дверь, высунула голову, с кем-то пошепталась.

— Вас просят, доктор.

Голубев обрадовался, — есть какое-то занятие.

В коридоре, прижавшись спиной к стене, стоял среднего роста человек с вытянутым вперед, как бы сплюснутым лицом. В первую минуту Голубев не узнал его — такой он был невзрачный и жалкий.

— Слушаю вас, — сказал Голубев приветливо, стараясь ободрить этого жалкого человека.

— Вы меня извините. Уже поздно. Я, быть может, некстати, — проговорил тот, робко улыбаясь.

— Нет, нет, пожалуйста.

— Я из управления. Вы, очевидно, меня не узнаете. Я — Тыловой.

Как ни великодушно был настроен Голубев, эта неожиданная встреча рассердила его.

— Что вам угодно? — спросил он сухо и официально.

— Собственно говоря, получилось так… со всяким может… — сбивчиво заговорил Тыловой.

— Короче, пожалуйста, — попросил Голубев, ощущая растущее раздражение.

— Я пришел, собственно говоря, извиниться перед вами. Получилось действительно не очень… И попросить…

— Вас, вероятно, вызывал начальник и ругал? — спросил Голубев.

— Собственно говоря, да, и даже больше. Меня пообещали снять…

— Что же вы хотите? — прервал Голубев.

— Возьмите свой рапорт обратно.

— Какой рапорт?

— Члену Военного совета. Мы с вами коллеги. Если встретимся, в долгу не останусь.

Голубев почувствовал, что с трудом владеет собой. Необходимо было как можно быстрее кончать разговор.

— Слушайте, вы, коллега, идите отсюда!

— Товарищ Голубев, — произнес Тыловой, видимо забывшись, тем надменным тоном, каким он разговаривал в управлении.

— Немедленно уходите!

Вернувшись в палату, Голубев долго не мог успокоиться: «Нет, все-таки каков! И как переменился! Когда он был там, в своем кресле, среди бумаг, а я внизу, в телефонной будке, он разговаривать со мной не желал. Но стоило вытряхнуть его из кресла, приподнять за шиворот из-за стола — куда девались его спесь и важность?»

До Голубева долетел какой-то шепот. Прасковья Петровна слегка подалась вперед, исстрадавшееся лицо ее ожило. Она смотрела на сына посветлевшими глазами.

— Уснул, — повторила она.

Голубев взглянул на Сухачева и увидел, что тот в самом деле закрыл глаза и как будто задремал: дыхание сделалось ровнее, верхняя губа, покрытая капельками пота, чуть заметно вздрагивала. И Голубев тут же забыл о неприятном разговоре с Тыловым. Радостное возбуждение вновь нахлынуло на него и уже не покидало до утра.

Песков явился в конференц-зал раньше всех, сел на свое место в первом ряду слева, вытащил тезисы выступления и принялся просматривать их. В большом зале было пусто и тихо. Скоро сюда придут врачи, и начнется совещание. Станут «прорабатывать» его, Ивана Владимировича Пескова. Он оглядел зал, кашлянул и задумался.

Раньше Песков готовился защищаться: кое-что признать, кое в чем покаяться, а в общем настаивать, что медицина — темное дело и ошибки могут быть со всяким. Сейчас он понял, что подобная тактика никого не убедит. Начальство — неизвестно почему — настроено против него. Песков захрустел пальцами. «Впрочем, все будет зависеть от общественного мнения. Большинство врачей знает меня как опытного, старого терапевта. Стало быть, нужно задать тон, настроить аудиторию соответствующим образом, не дать противникам завладеть ею, опередить их. Да, но как это сделать?»

Песков принялся анализировать все, что произошло с момента поступления этого злополучного Сухачева. «Дежурил Голубев и неправильно поставил диагноз. Это его минус. Я приехал ночью и поставил правильный диагноз. Это мой плюс. Пожалуй, два плюса, если считать мой ночной приезд. Что было потом? Дальше я организовал индивидуальный пост. Это тоже плюс. Затем началась канитель с пенициллином. Первый консилиум, второй».

— Приветствую, Иван Владимирович.

Перед ним стоял Ерёмкин — пучеглазый, с круглым брюшком, китель на груди собрался складками. Выражение лица Ерёмкина казалось презрительно-лукавым. Это был недоброжелательный человек, склочник. Врачи между собой звали его «Ерёма» и не любили. Песков тоже не питал к нему никакой симпатии, но сегодня ему нужны были сторонники, и он учтиво раскланялся.

— Как дела, Иван Владимирович?

— Гм… Плохо. Прорабатывать старика собираются, Рутинером, видите ли, стал.

Ерёмкин хихикнул, словно его внезапно пощекотали.

— Слышал, Иван Владимирович, и не одобряю. Песков посмотрел на Ерёмкина внимательно, стараясь понять, к чему относится это «не одобряю» — к нему, к Пескову, или к его противникам. По лицу Ерёмкина ничего нельзя было угадать.

— Как вы считаете, в нашем деле нужна осторожность?

— В том-то и суть, Иван Владимирович, — высоким голосом протянул Ерёмкин. — Терапия — наука осторожная, Семь раз отмерь, один раз отрежь…

Ерёмкин подмигнул Пескову, огляделся. В зал стали входить врачи.

— Извините, — заговорил он скороговоркой, — мне полковник Саляревский поручил выступить. Я вижу, мы с вами солидарны. Он идет, я не хочу, чтобы нас видели вместе.

Ерёмкин поспешно ретировался. Этот разговор несколько ободрил Пескова. «Стало быть, я попал в точку. Есть надежда».

— Как живем, старина? — услышал он голос Саляревского.

— Видите, сижу на скамье…

— Не будем плакаться в жилетку, — прервал Саляревский и тотчас обратился к другому, к третьему, перебрасываясь с врачами ничего не значащими фразами.

Песков не успел уловить его настроения. Вообще-то он никогда не доверял Саляревскому, зная, что у того на неделе семь пятниц, но сегодня важен каждый голос.

«Начальство — это одно, а что скажет коллектив, осудит меня или отнесется ко всему сдержанно, — вот что главное».

В зале становилось шумно. Песков по голосам узнавал многих товарищей. Ему не хотелось оборачиваться, показывать свое лицо. Он сделал вид, что готовится к выступлению, углубился в свои записи.

— Вот он сидит!

— Какой прибитый!

— Жаль старика!

«Жалеют — это хорошо», — подумал Песков. Он еще больше опустил плечи и склонил голову, Теперь он ни о чем не думал, только прислушивался к разговорам за спиной.

— Я не сторонник мгновенных выводов, — говорил полковник Размазанов — начальник глазного отделения.

«Все-таки Размазанов — подходящий товарищ. Он в душе на моей стороне. Он сам такой, как ныне любят говорить, «переставший работать над собой». Я не один. Среди врачей, сидящих сейчас в зале, есть такие, как я, как Размазанов. Удар по мне — удар и по ним. Надо, чтобы они это поняли».

— Товарищи офицеры! — раздалась команда.

Песков по привычке поднялся, вытянул руки по швам.

— Садитесь, пожалуйста, — послышался незнакомый, немного сипловатый голос.

В зале с минуту стоял шум, двигались стулья, а затем сразу же наступила непривычная тишина.

Первым к столу тяжелой, неторопливой походкой прошел грузный, высокий генерал.

Увидев его красное крупное лицо, красную шею, в которую врезался ворот кителя, и блестящий серебряный погон, Песков на мгновение почувствовал страх. Это был начальник медицинского управления. Его приезд придавал особую значительность происходящему.

Начальник управления, генерал Луков, Пухов, Саляревский сели за стол. Песков не сводил с начальника управления глаз, стараясь понять, как он настроен.

Начальник управления облокотился о стол, обхватил большими красными руками подбородок и шею и, метнув в зал короткий взгляд, опустил голову.