Все мои гостьи подошли почти одновременно. Луселия, Бьянка, Джованина, Глория и Рафаэла с порога кинулись ко мне с объятиями, криками "С днём рождения!" и поцелуями. Бьянка подарила мне кусок цветочного мыла, Глория — пару чулок со стрелками, остальные трое вскладчину преподнесли мне фарфоровую пастушку. Поахав и должным образом отблагодарив за подарки, я указала на комод:

— Девочки, посмотрите, что у меня есть!

— О-о! — протянула Луселия.

— Сухое, полусладкое, сладкое? — деловито осведомилась Глория.

— Сладкое.

— Откуда это у тебя? — спросила Бьянка.

— Подарок.

— От Росси? — немедленно влезла Рафаэла.

— Нет, не от него.

— А от кого?

— Вы будете смеяться, девочки, но я не знаю. Мне всё это прислали по почте, без обратного адреса.

Открывать бутылку пришлось общими усилиями. Как не странно, но нагреться она не успела, так что, хотя мы изрядно её потрясли, обошлось без винного фонтана. Шампанское разлила Бьянка, мы чокнулись и выпили. От пузырьков защекотало в носу, я машинально поморщилась, как всегда делала, когда пила спиртное, хотя тут-то как раз морщиться было не из-за чего.

— Вкусно! — сказала Луселия.

— А ты как думала, — заметила Джованина. — Оно же не меньше сотни стоит.

Я попыталась представить, сколько мне пришлось бы копить на такую вот бутылку, даже с учётом того, что в последнее время мне немного прибавили жалование.

После шампанского пришёл черед принесённому Бьянкой красному, и за столом потекла обычная в таких случаях беседа обо всём на свете. Мы перескакивали с темы на тему, смеялись, перебивали друг друга. Вспоминали наше училище и один из последних бокалов выпили за учителей. Мы все его закончили, мы с Бьянкой одновременно, остальные — на год, на два раньше нас. Вспомнили и наши самодеятельные спектакли, общих наших наставников, разные забавные случаи.

— А помните, как мы по ночам страшные истории рассказывали? — спросила Глория. — У вас ведь тоже это делали?

— Конечно, — подтвердила я.

— Мне больше всего нравились про Белую Даму.

— А мне про Файа, хоть всё это и чушь, конечно.

— Про какого Файа? — заинтересовалась Рафаэла.

— Ну, про Леонардо Файа, композитора, автора "Зачарованного леса".

— А что про него рассказывают?

— Ты разве не слышала? Он же душу дьяволу продал.

— Не-а, не слышала. Про Белую Даму слышала, а про него — нет.

— Ну, ты даёшь, — сказала Луселия. — Его призрак ведь до сих пор в Королевской Опере живёт. Арайа вон клялся, что видел его собственными глазами.

— Врёт, — уверенно сказала Бьянка. — Тех, кто его видел, он в ад утаскивает, от сатаны откупается. Потому до сих пор по земле ходит.

— Да не откупается он, — возразила Джованина. — Он дьявола обманул и в ад не попал, а в рай его не взяли, вот он и болтается между небом и землёй.

— Как это — обманул?

— А вот так. Он же не только музыку писал, он ведь ещё и чернокнижником был. Вот и придумал: написал в договоре, что отдаёт душу того, кого зовут Леонардо и чей кровью договор подписан. А сам завёл щенка, назвал своим именем, и подписал договор его кровью. Вот только не учёл, что не попасть в ад ещё не значит попасть в рай. Не приняли его туда, и даже в чистилище не приняли — слишком много грехов на нём оказалось. Так и стал призраком.

— Он что же, даже не исповедался? — удивилась я.

— Не знаю, исповедался, наверное, да только тех, кто сделки с дьяволом заключает, должно быть, и исповедь не спасёт.

— А зачем ему понадобилось продавать душу? — спросила Рафаэла.

— А зачем вообще продают души? За славу, за богатство, за успех. Был никому не известный сочинитель из провинции, а меньше чем за год стал знаменитостью, любимцем двора и богачом. Говорят, от женщин отбоя не имел, творил что хотел, и всё ему с рук сходило.

— А какую музыку писал, — сказала я. — Что-то мне с трудом верится, что такой человек мог быть злодеем.

— Если ему Люцифер помогал, то неудивительно, что музыка прекрасная.

— Разве Люцифер в состоянии создать что-то прекрасное?

— Не знаю, — неуверенно протянула Джованина. — Может быть…

— Не знаю, продавал там Файа душу, или не продавал, но что его дух обитает в театре, это совершенно точно, — включилась в разговор Глория. — Без его благословения ни один спектакль не пойдёт. Как бы его не ставили, каких бы звёзд не приглашали. Если ему не понравилось — пиши пропало.

— Он что, транспаранты вывешивает: это нравится, а это — нет?

— Да нет, конечно, просто знаешь, как иногда бывает — вроде всё правильно делают, а публика не идёт. Ну, как в позапрошлом году поставили "Олимпию" — так она меньше сезона продержалась.

— Это потому что хореография была неудачная. Больше пантомимы, чем танца.

— А знаете, — неожиданно вмешалась Джованина, — транспарант не транспарант, но иногда он действительно даёт понять, чего хочет. Я вспомнила, рассказывают, была такая история, тому назад с полвека. Ставили "Роковые карты", партию Лауры должна была исполнить тогдашняя примадонна, не помню, как её звали, и тут вдруг начали происходить чудеса. В то время только-только начинала петь Рената Ольдоини, собственно, эта опера её и прославила. И вот — то у примадонны прямо на репетиции исчезнут ноты, и потом их находят у Ольдоини, то в её гримёрной начинает звучать музыка, хотя там никого нет, то при выходе примадонны все лампы, все софиты сами собой гаснут, а как появится Рената — загораются. Перед самой премьерой прима заболела. Знающие люди говорили дирекции — Леонардо Файа хочет, чтобы Лауру пела Ольдоини. Но директор упёрся, рисковать не захотел, и премьеру перенесли.

Джованина замолчала, допивая остаток вина.

— И что? — спросила Бьянка.

— На премьере примадонна сорвала голос. Объявили, что это оттого, мол, что она слишком рано вышла после болезни. Директор и тут не внял предупреждению, пригласил другую исполнительницу. И что ж вы думаете? Перед самым спектаклем театр загорелся. Никто не пострадал, но отделка зрительного зала выгорела полностью. Директор свалился с сердечным приступом и ушёл в отставку. На концерте, данном для сбора средств на восстановление погорелого театра, Ольдоини спела обе большие арии из злополучных "Карт". И тут все ахнули, услышав её пение, и уверились, что лучшей Лауры нет и быть не может.

— Интересная история, — сказала Луселия.

Вскоре разговор как-то увял, и мы начали прощаться. Девочки поблагодарили меня за вечер, забрали свои стулья и посуду, которые заблаговременно принесли ко мне, и ушли. Я занялась уборкой, с удовольствием вспоминая подробности вечера. Многолюдство и шум меня, как правило, утомляют, но иногда хочется развеяться и устроить себя небольшой праздник. И сегодня он удался. Я сполоснула оставшиеся тарелки и бокалы, смела крошки со стола, потом разделась и надела халат. Спать мне ещё не хотелось, и я пристроилась под рожком с подаренной книгой, испытывая большое удовольствие от перелистывания плотных, красиво украшенных страниц. Не знаю, кто мой таинственный поклонник, но вкус у него есть, это безусловно. Если он всё же когда-нибудь объявится, обязательно надо будет сказать ему спасибо за этот подарок.

Из глубины театра доносились звуки оркестра. Опера "Временщик" была в самом разгаре, что с одной стороны было хорошо, а с другой — плохо. Хорошо — потому что во время спектакля в репетиционный зал точно никто не зайдёт, а плохо — потому что музыка могла мне помешать. Очень трудно танцевать одно, когда слышишь совсем другое. Во время балетов я могла протанцевать подходящие танцы из идущего на сцене спектакля, но во время опер приходилось искать помещение, как можно более удалённое от сцены, и тщательно запирать за собой дверь, чтобы ничего не слышать. Я затянула ленты пуантов и задумалась, чтобы мне станцевать на этот раз. Может, что-нибудь из "Атамана"? На выпускном концерте я танцевала номер одной из пленниц. Проделав все необходимые упражнения, чтобы разогреться, я начала довольно сложный танец. Кажется, у меня получалось неплохо, даже лучше, чем в прошлый раз. На концерте я просто исполняла необходимые движения, стремясь поскорее отделаться от надоевшей тягомотины, теперь я постаралась вложить в свой танец то, чего недодала зрителям тогда. И пусть у меня теперь был лишь одни зритель — я сама, но у меня не было критика строже, хоть и доброжелательней. Я старалась отмечать все свои ошибки и погрешности, в то же время получая искреннее удовольствие от танца. Поистине, охота — пуще неволи. То, что во время учёбы и репетиций было мучением, превращалось в наслаждение, стоило мне заняться этим для души.