В парикмахерской, несмотря на ранний час, была очередь — суббота! — и пока Римма раздумывала, стоять ли, прийти ли после обеда (успею до шести), появилась Оксана.

Неспешно и уверенно вошла она — так хозяин вступает в свои владения. В закрытом, без единого украшения, платье чудилось вопреки строгости покроя что‑то вызывающее.

Критическим взглядом обвела зал. Римма, будто уличенная в чем, невольно кивнула. Прошла секунда–другая, прежде чем ярко накрашенные губы приоткрылись и послышалось негромкое:

— Здравствуйте.

Оттенок то ли вопроса, то ли слабой насмешки мелькнул в голосе. Оксану как бы удивляло столь раннее появление здесь её аскетической соседки.

— Я за вами? — произнесла она.

Уходить было поздно.

— За мной.

Оксана ещё некоторое время глядела на неё с тем же хамским выражением иронического любопытства; села, оголив белые колени. Римме не оставалось ничего иного, как опуститься рядом. Деловито достала из сумки кассационную жалобу, что написала вчера вечером.

В отличие от остальных соседей, которые относились к Римме, этой суровой даме в очках, заведовавшей одной из юридических консультаций города, с опасливым уважением, Оксана недвусмысленно давала понять, что плевать ей на Риммины добродетели. «Что, — говорил её дерзкий взгляд, — твоё общественное положение, твои деньги, твой авторитет женщины со строгой моралью — словом, все то, за что почитают тебя толстозадые кумушки? Я всего-навсего контролёр в сберкассе, но у меня ведь жизнь! А у тебя? Так, прозябание…»

Взгляд Риммы скользил по строчкам, но смысла не улавливала. В долгом безмолвном поединке между ними победу одержала Оксана: не в юридической консультации встретились они и не в зале суда — в парикмахерской.

С малодушным соблазном сбежать отсюда боролась Римма. На часы взглянула.

— Торопитесь?

Римма перевернула страницу.

— Нет, ничего.

А сама знала, что Оксана смотрит на неё и проницательно улыбается. Да ещё, может быть, переглядывается кое с кем. Пусть! Ей дела нет до всех этих красоток. Да, она занята, да, она спешит, да, она синий чулок, если угодно.

Не далее, как полчаса назад, они с матерью говорили об Оксане. Речь, собственно, о Наташе шла, о её поздних возвращениях — мать не впервой заводила эту песню. Так как внучка беспечно игнорировала все её замечания, пыталась воздействовать через дочь. «Ты хочешь, чтобы она стала, как Оксана?» В майке и сатиновых шароварах была она — не переоделась после гимнастики. «А что Оксана? — сказала Римма. — Женщина как женщина». — «Вот–вот. Ты и Наталье это внушила. Парочкой ходят». Римма, хоть и не подала виду, насторожилась. Что может быть общего между несовершеннолетней девушкой, десятиклассницей, и женщиной, которая видела все? В девятнадцать лет оставшись одна после смерти матери, чего только не вытворяла на глазах шокированных соседей! Римма спросила небрежно: «И где же это они ходят?» — «Ходят», — уклончиво ответила мать, но Римма поняла, что за этим многозначительным лаконизмом ничего не скрывается. Знай мать хоть что‑то, не преминула б выложить. А то — все общие слова. Учеба… Дело… Долг… Принципы… Честь… За последние четверть века репертуар Александры Серегиной мало изменился. Много лет она отрабатывала его на муже, покойном Риммином отце, и происходило это обычно утром, когда отец, чуть живой с похмелья, отпивался чаем. Безропотно выслушивал все, не возражал — да и что возразишь, если все абсолютно верно? — а через день или два, а то и в тот же вечер опять наклюкивался. Мать предупреждала, что больше в таком состоянии не пустит в дом, и однажды выполнила угрозу. На мокрой после дождя скамье ночевал отец. Обернулось это воспалением лёгких, после которого он уже не оправился.

Переворачивая лист, Римма увидела невзначай, что Филипп Семёнович, у которого только что освободилось кресло, делает знак Оксане.

— Предварительная запись, — бросил небрежно, дабы очередь не волновалась.

Едва ли не лучшим дамским мастером слыл он в городе, Филипп Семёнович, и попасть к нему было не так‑то просто. Оксана, однако, не двинулась с места.

— Идите, — чуть слышно произнесла она.

Римма почувствовала, что краснеет.

— Слышите? Идите.

Римма повернула голову.

— Вы мне?

Оксана в упор смотрела на неё накрашенными глазами.

— Вы ведь торопитесь, — объяснила она.

Вблизи её лицо отливало желтизной, а искусственные тени под глазами легко можно было принять за естественные.

— Я не тороплюсь, — сказала Римма.

И хотя взгляд её снова уткнулся в жалобу, ясно видела, как соседка ухмыльнулась. Потом встала и направилась к креслу. В безукоризненном порядке лежали её черные волосы — что делать тут парикмахеру? Но Филипп Семёнович нашёл что. Подошла Риммина очередь, она села в кресло, встала — лёгкая стрижка и укладка не заняли и четверти часа, — а он все ещё священнодействовал над Оксаной.

В консультации она была в семь минут одиннадцатого. Кажется, впервые в жизни опоздала на работу из‑за женских прихотей… Римму позабавила эта мысль.

В коридоре у запертой двери сидели на скамье двое: отец Качманова, чье дело слушалось в понедельник, и молодая женщина в тёмном, не по сезону, платье. «Развод», — поставила диагноз Римма.

Качманов–старший испуганно вскочил:

— Здравствуйте, Римма Владимировна.

Она быстро и сухо, без улыбки, ответила ему и, отперёв дверь, пригласила войти. Он замешкался. Неуверенно на женщину показал — то ли она раньше его пришла, то ли хотелось поговорить без помех… Симпатичен был Римме этот пожилой плотник, овдовевший несколько лет назад и теперь с таким мужеством переносящий несчастье, что свалилось на него.

— Заходите вы, — с безразличием, быстро сказала Римма женщине. Оставив дверь открытой, распахнула форточку, села за свой стол. Цепким взглядом окинула бумаги. — Садитесь. Слушаю вас.

Женщина загнанно глянула на неё и опустила глаза. На груди белела аляповатая костяная брошка, какие делают в кустарной мастерской при мясокомбинате, где Римма юрисконсультствовала. Красные глаза, толстый слой пудры на щеках, пальцы дрожат…

— Я хочу развестись с мужем.

Тупо, заученно — видимо, бессчётное число раз репетировала дома эту страшную для неё фразу. И субботу неспроста выбрала, когда в консультации никого, кроме дежурного адвоката. Римма решила помочь ей.

— Пьёт?

Женщина вскинула глаза, уже завлажневшие, и в них мелькнуло что‑то детское.

— Да… — пролепетала она. — Да.

И вдруг губы дрогнули и некрасиво растянулись; дёрнулся нос. Римма знала это мгновение. Ещё чуть–чуть, и будут не юрист и клиент, который пришёл за деловым советом, а две женщины, две рассопливившиеся бабы. Спросила — отрывисто и сухо, как кнутом стеганула:

— Давно живёте?

Женщина взяла себя в руки.

— Семь лет.

— А пьёт сколько?

— Как теперь если — три года.

С мольбою смотрела на адвоката, словно та сейчас же, не сходя с места, могла исцелить её горе. Римма отвела взгляд. О детях спросила. Один ребёнок, девочка, четыре года…

— Как он относится к ней?

Долгое молчание… Сложно относится, поняла Римма. Любит, но даже ради неё, дочери, не в силах обуздать себя. Как это знакомо ей! — по собственному невесёлому Детству.

— Он любит её, — решилась наконец женщина.

Мельком улыбнулась Римма точности своей догадки.

До чего же похожи между собой несчастные семьи, а Толстой говорил — они разные! Чуть ли не дословно знала она, что последует дальше.

— Целует, когда пьяный… Пальцем ни разу не тронул. — Изо всех сил боролась она с подступающими слезами. Римма не помогала ей. — Но ведь он каждый день… Грязный, как свинья… — Она кусала губы, забыв с непривычки, что они накрашены. — Ввалится и лежит в углу. А она… Она…

Римма холодно прервала её:

— Вы размазали губы.

С недоумением, медленно подняла женщина мокрые глаза.

— Что?

— Губы размазали, — повторила Римма и вынула из стола зеркальце. — Он пробовал лечиться?