— Не гуди так! — остановила его Катька. — Ты его напугаешь…

Она слезла с печи, деловито прошлепала босыми ногами по половицам и, заглянув в люльку, сказала:

— Спи, Сашенька, спи, маленький.

— Ты его что ль нянчишь? — спросил Харлампий, любуясь дочкой:

— А то? — ответила она. — Мать-то с утра до вечера в поле.

— Ну ничо! — сказал сотник. — Теперь легче будет. Теперь я работать пойду.

— А Катька нам Сашеньку качать не дает! — стала жаловаться средняя дочка Аниська. — Будто он только ее братик. Жадина.

— Не жалься! — счастливо улыбаясь, сказала мать, внося таз с горячей водой, чтобы вымыть мужу ноги с дороги. — Вот доносчица кака!

— Я вот привез, с кем вам нянькаться! — вспомнил сотник. Он достал папаху с медвежонком и положил ее посреди комнаты на пол.

Презент моментально вылез из нее и, став на задние лапы, завертел любопытным носом, принюхиваясь к домашним запахам. Девчонки завизжали от восторга. Они схватились за руки и принялись водить хоровод вокруг необыкновенного подарка.

Медвежонок, словно понимая, что теперь это его дом, — тоже приплясывал и кружился.

— Я тут еще материи привез! — расслабленно говорил Харлампий.

— Да шут с ней, с материей! Жив! Живой! — глотая радостные слезы, приговаривала жена, снимая с головы мужа заскорузлые бинты.

А перед ним все плыло и качалось. И, проваливаясь в сон, он шептал:

— Все, отвоевался… Дома, дома я…

Утром в хуторе узнали, что Харлампий с войны пришел. И народ стал собираться к нему в дом: новости узнать, про ближних порасспросить. За взрослыми увязывались и ребятишки. Они уже прослышали о диковинном звере медведе, что привез сотник. Медведи у нас на Дону не водятся, и никто из ребятишек зверя этого не видывал.

Каждого малыша, что возникал в проеме Двери и опасливо жался к косяку, Харлампий проводил в горницу и одаривал твердокаменным бубликом, связку которых прихватил на станции. И хотя бублики и вообще всякие сласти были по тем временам большой редкостью, ребятишки, как только видели медвежонка, про них мгновенно забывали.

Харлампиевы дочки спешно шили ему платье, наперебой поили молоком и учили служить. Медвежонок ворчал, отмахивался, а когда его тормошили, бежал прятаться под печку.

Гости выманивали его оттуда кусками хлеба с медом. И веселились, глядя, как он тянет за медом черную блестящую пуговицу носа.

Дед Тимоня вспоминал, что когда его полк стоял в Москве, то он видел у одного замоскворецкого купца медведей вместо цепных собак, и что медведи эти стерегли двор в тысячу раз лучше собак.

Гости засиделись допоздна. Последних Харлампий провожал уже с лампой в руках. Дед Тимоня все не мог досказать, как он с отцом Харлампия рубал турок на Шипке, а одноногий гармонист Васька (тот, что считал себя счастливейшим человеком, потому что на войне ему оторвало ногу, а не руку, и он мог продолжать играть на гармошке) во всю ширину развернул меха расписной гармоники и закричал в темноту теплой ночи:

— Начинаются дни золотые…

И тут из горницы раздался страшный грохот. Когда Харлампий вскочил в комнату, медвежонок был уже под печкой, а хозяйка подбирала по всему полу черепки и складывала их рядом с поломанным самоваром. С печи испуганно таращились девчонки.

— Чтоб ты прокис, окаянный! — приговаривала женщина. — Скатерть, кдол такой, стянул! Всю посуду вдребезги, у самовара носик отломал.

— Начинаются дни золотые! — радостно подсказал Васька-гармонист. — Взяли зверя в дом, он вам теперя пропишет…

— Да будет вам! — сказал смущенный Харлампий. — Махонький он, не понимает.

— Не понимает? — сказала жена. — Небось, где мед стоял, — понял! Это он за медом на стол полез — вот скатерть и стянул! Вот я тебе! — погрозила она веником под печку.

— Ре-ре-ре… — ответил медвежонок.

— Ничо! — сказал Харлампий. — Где посуда бьется, там весело живется! Я ему завтра конуру сколочу — нехай во дворе живет, к сторожевой службе приучается!

Но медвежонок во дворе жить не смог. Как только Харлампий вынес его из хаты, дворовый пес Цыган стал яростно рваться с цепи. Он захлебывался лаем, глаза у него наливались кровью.

«Загрызет!» — подумал казак, прижимая к себе медвежонка, а у того тоже шерсть стала дыбом от злости.

— Ишь ты какой! — Харлампий похлопал Презента по круглому задику. — Маленький, а храбрый. Ладно. Живи в сенях!

Он вытащил в сени папаху и устроил там звереныша.

Но как только он уехал в степь, а его жена ушла с девчонками по воду, Презент вытащил папаху из сеней и, ворча, затолкал ее под печку обратно. В сенях он жить не захотел.

В горнице никого не было, только Сашка плыл, качаясь, в люльке. Медвежонок долго поворачивал за нею свой любопытный нос.

Он попытался достать колыбель лапой. Не достал — высоко. Закряхтел, почесался. Оглядел комнату. На что бы такое влезть? Недалеко от люльки стояла табуретка. На табуретку Презент вскарабкался легко. Теперь люлька плавала совсем близко от носа.

Мишка толкнул ее лапой. Колыбель качнулась, он толкнул ее сильнее. Люлька сделала большой размах и спихнула медвежонка с табуретки. Он грохнулся на пол. Зарычал. Вскочил на табуретку и вцепился в край колыбели острыми когтями. Люлька понесла его по комнате. Понравилось. Стал прыгать с табуретки на люльку.

Когда хозяйка с дочерьми вернулась от колодца, нагруженная ведрами и кринками с водой, то увидела, что по всей комнате, едва не переворачиваясь, летает колыбель, а на ней, прямо над спящим Сашкой, сидит довольный Презент.

— Было у меня четверо детей! — сказала хозяйка, стаскивая медвежонка, который вопил и отмахивался широкими лапами. — А теперь пятеро стало. Пятый — мохнатый — самый озорной! Придется тебе, Катерина, за ним следить, кабы беды он не наделал.

Однако уследить за Презентом было сложно. Каждый день он что-нибудь вытворял. То устроит снежную метель из пуха. Девчонки с утра подушками кидались. Медвежонок обрадовался — думал, что с ним играют. Стал подушки ловить. Ловко ловит. Да только на лапах у него коготки острые — схватит подушку, она моментально с треском на клочки разлетается. Пока девчонки его утихомирили, он три подушки распустил. По всей хате перья летают! Девчонки в перьях! Обед весь в перьях! А сам медвежонок из бурого стал белым.

— Ну что мне с тобой делать? — говорил Харлампий, когда возвращался вечером с поля и домашние рассказывали ему, что нового натворил за день Презент.

Медвежонок лизал ему руки, терся крутолобой башкой о широкую грудь сотника, и не мог казак его наказывать. Так, шлепнет для порядка по круглому задику, но мишка, наверно, и не понимал, что это наказание, — думал, новая игра.

Он считал себя в доме главным и был уверен, что у людей нет другого дела, как е ним играть. Он хотел во всем принимать участие. И принимал, на горе хозяевам.

Медвежонок был на редкость смышленым; стоило ему один раз увидеть, как хозяйка закрывает на вертушку двери, как он тут же научился их открывать.

Он научился выдвигать ящики из комода: упрется задними лапами в нижний, а верхний тянет изо всех сил зубами. Кряхтит, старается! Хлоп! — и ящик вылетел, всего медведя бельем засыпал.

Прибежит Катька на грохот, а мишка посреди комнаты на куче простыней сидит, Сашкин чепчик примеряет!

Хотел Презент во всем хозяину помогать, поэтому как только Харлампий приходил домой, Презент не спускал с него своих маленьких, как дробинки, глаз.

Святой своей обязанностью считал медвежонок подавать казаку домашние чирики — тапочки. И если девчонки опережали его, сердился и начинал драться мохнатыми лапами.