Поезд стоял.

Мне становилось страшно.

Потом в вагон вошел молодой человек с портфелем. В темноте я видел белый воротник его рубашки, выпущенной поверх пиджака. Он остановился в проходе, осмотрелся по сторонам и совершенно явственно сказал:

— Здесь душевнобольные?

Ему никто не ответил.

Он спокойно говорил:

— Где здесь душевнобольные?

Снова молчание.

Он повернулся и вышел. Это было как дурной сон. Через пять минут молодой человек с белыми отворотами вошел снова в сопровождении кого-то, очевидно железнодорожника.

— Они тут, — сказал железнодорожник, — четверо.

Молодой человек прошелся по вагону, заглядывая на лавки и всматриваясь в темные углы. Он стал считать людей: «Раз, два, три, четыре», — и успокоился.

Он стоял в проходе. На него смотрели с полок парни.

— Что это происходит? — спросил я его.

— А вы кто такой?

Я назвался.

Он любезно протянул мне руку и отрекомендовался:

— Доктор Виленский.

Он сказал, что очень рад этой встрече, объяснил, что везет тридцать человек душевнобольных на станцию Ульяновскую. Там трудовая колония душевнобольных. Они работают совершенно на свободе, им отведено три тысячи гектаров, крупное зерновое хозяйство на правах колхоза. Это первый опыт в таком роде на всем земном шаре.

До сих пор, даже в Советском Союзе, душевнобольные содержались взаперти или под надзором и пользовались только одним правом — мелкой торговли, остальных прав были лишены. Сейчас, по согласованию с Украинской академией наук и Комакадемией, производится опыт свободного трудового поселения душевнобольных. Они блестяще выполняли посевную кампанию и теперь готовятся к уборочной.

Доктор Виленский и с ним еще два врача везут тридцать человек душевнобольных в виде подкрепления. Они набрали их в разных больницах и домах.

Виленский надеется, что урожай будет собран образцово.

Он волнуется.

Он пионер и инициатор этого дела. Они написали подробное письмо о своем деле, имеющем мировое значение, Максиму Горькому, но опасаются посылать до окончания опыта: боятся оскандалиться.

Пока он говорил, душевнобольные окружили его, слушали со вниманием, молча и жадно куря и сплевывая.

— Это новые, — сказал доктор. — Их сегодня в последний раз называют душевнобольными. В колонии это слово вычеркнуто из словаря. Там они — колонисты, и никто не имеет права называть их больными. Все в районе это знают.

Доктор Виленский — молодой бледный человек с большими, черными, немигающими, очень ласковыми, внимательными глазами. У него уже десятилетний стаж. Как все психиатры, он спокоен, внимателен, серьезен и очень мягок.

В этом вагоне он разместил своих четырех человек. Остальные были в других вагонах. Теперь он пришел перевести их, чтобы все больные, «будущие колонисты», находились вместе.

Так как нам было некоторое время по дороге, он предложил мне перейти к ним и два пролета поговорить.

Я охотно согласился. Он услужливо подхватил мою кошелку и велел душевнобольным идти за ним.

Мы устроились в другом вагоне, куда собрали всех больных. Они охотно уступили мне место возле выхода, так как мне нужно было сходить через одну остановку.

Поезд поехал.

Больные просили есть. Пришла немолодая интеллигентная женщина, держа порции хлеба. Она ласково и терпеливо стала оделять хлебом больных. Это была врач, сопровождающая больных.

Начался разговор.

Виленский рассказывал с энтузиазмом о трудовой колонии:

— Вы знаете, как они работают? Замечательно. Исполнительные, аккуратные, честные. К своему труду относятся исключительно. Например, ему поручено, скажем, охранять посевы. Если он поймает кого-нибудь с колосками, прямо ужас что будет. Приходится сдерживать. А одна женщина есть, колонистка, ей поручили смотреть за тремя лошадьми. Так вы посмотрите на ее лошадей! Красота! Толстые, сытые, здоровые, абсолютно чистые. Она их и поит, и моет, и чистит, и кормит. Как за детьми, за ними смотрит. А как же? «Если мне, говорит, поручили лошадей, то будьте уверены на все сто». Есть среди колонистов художник-писатель — прямо исключительный, очень красиво и талантливо пишет, вы обязательно познакомьтесь с его творчеством! Есть артисты, музыканты, скидальщики, мотористы, конюхи, косари. И все замечательно трудоспособные и талантливые. Есть врач, студент. До сих пор думали, что их надо изолировать. Оказалось, наоборот. Вы себе не можете представить, какой у них появляется энтузиазм, когда они попадают из душных комнат на волю! Они не знают, куда девать свою освобожденную энергию. И наша задача — пустить ее по правильному руслу. Это русло — работа. Настоящая, полноценная, полезная общественная работа. В данном случае — хлеборобство. Они включились в трудовую семью и сделались ее достойными членами. Это ли не поразительный факт, невозможный ни в одном капиталистическом государстве!

Пока Виленский рассказывал, нас окружили.

Против нас сидел молодой человек в кепке, с несколько полным и сонным лицом. Он положил локти на колени и чересчур близко и внимательно всматривался в мое лицо. Он долго-долго смотрел и наконец, как бы собирая всю волю и умственные способности, выговорил:

— У вас интересное для рисования лицо. Очень острые углы. Вас можно очень похоже нарисовать.

— Это художник, — сказал Виленский, — он очень похоже рисует портреты, замечательный талант.

— Я вас могу нарисовать, — сказал, медленно собираясь с мыслями, художник. — У вас острое лицо. Я могу вас похоже нарисовать.

Я обещал приехать и позировать. Он сказал серьезно:

— Очень вам благодарен. Я вас могу похоже нарисовать. А вы кто будете?

Я сказал. Он серьезно помолчал и потом раздельно произнес, не торопясь:

— Я вас могу очень похоже нарисовать, товарищ корреспондент, приезжайте к нам.

— Непременно.

Художник долго собирался с мыслями, потом сказал Виленскому, сонно улыбаясь и с большим трудом подбирая и складывая слова:

— Шпрехен зи дейч, геноссе доктор?[2]

— Я, эйн бисхен[3], — серьезно ответил Виленский.

Художник задумался, сидел понуро, затем продолжал так же трудно:

— Вифиль габен зи фамилие?[4]

Доктор внимательно вслушался, не понял и попросил повторить.

— Ви-филь габен зи фа-ми-лие? — повторил сонно и раздельно художник.

— Ах, понимаю, — сказал доктор. — Их габе дрей персон мит мир, айн фрау унд айн кинд[5].

Художник важно кивнул головой.

— Их ферштее, — сказал он, — жена и ребенок. Зер гут[6].

Он опять уронил голову на руки и задумался. Со всех сторон на него смотрели с уважением больные. Художник обратился ко мне:

— Шпрехен зи дейч?[7]

— Бисхен[8].

Он с удовлетворением кивнул головой и стал рыться по карманам. Он достал измятую пачку папирос «Бокс» и протянул мне:

— Волен зи айн сигаретт?[9]

Я взял тоненькую, полувысыпавшуюся папироску.

— Данке зер[10].

Он ласково и серьезно подал мне огня:

— Раухен битте. Их габе нох филь сигареттен[11].

— Данке шен[12].

Художник с самодовольной скромностью огляделся вокруг.

— Откуда вы знаете немецкий язык? — спросил я.

Он, очевидно, ждал этого вопроса.

— Я учил его в школе. Теперь почти все забыл. Я был очень болен, я все забыл.

— У него сонная болезнь, — пояснил доктор.

Художник поправил: