В июне остров Ливу утопает в садах. Миновав кольцо тридцать третьего автобуса, прохожие вскоре ощущают под ногами размякший на солнце, прилипающий к подошвам асфальт. На нём видны отпечатки автомобильных шин, ребристые следы резиновых сапог. За проволочными оградами можно увидеть только что политые грядки с морковкой, ершистые кусты смородины, развесистые яблони и груши. На углу улицы стоит колонка с отполированной до блеска ручкой, которая страшно скрипит, когда на неё нажимают. Кажется, невероятные усилия нужно приложить, чтобы вода полилась из крана.

За первым поворотом решётчатые ограды внезапно сменяются высоким дощатым забором. За забором виднеется что-то похожее на небольшую крепость. Полутораэтажное здание производит впечатление нежилого. Все окна первого этажа закрыты ставнями. Однако белые занавески и горшки с цветами на подоконниках верхнего этажа свидетельствуют о другом.

На крыше дома торчит странная башенка: она похожа одновременно на капитанский мостик корабля и на сторожевую башню.

При виде этого чуда архитектуры невольно хочется заглянуть во двор. Но с улицы это сделать непросто: дощатый забор высок. Остаётся приоткрыть покосившуюся калитку.

В углу дворика — сарайчик для дров. Среди пышного репейника и крапивы на двух деревянных чурбанах стоит недостроенная лодка. К стенам сарайчика прислонены вёсла, различные крюки и багры.

В глубине двора полуразвалившаяся хибарка. Дверь её открыта настежь, и внутри можно разглядеть груду сетей, сломанные ящики из-под салаки и всякий хлам.

Возле забора — под смолёной крышей курятник, ограждённый металлической сеткой.

Но особенно в восторг приводит всех стройная мачта посреди двора. Такие мачты бывают только на больших морских кораблях. Вниз от мачты во все углы тянутся металлические ванты с деревянными ступеньками. По ним можно забраться до самого клотика — ржавого жестяного парусника-флюгера, указывающего дорогу ветрам и облакам. В осенние ночи над вантами бушуют ветры, напоминая старой мачте о дальних плаваниях и необыкновенных приключениях.

Подобные чудо-мачты сохранились теперь только в самых старых дворах острова Ливу.

Окажись мы на этом месте 1 июня 1970 года, мы бы услышали, как из небольшой щели между сараем и складом сетей доносится странный мелодичный звон. У кого из нас хватило бы сил равнодушно повернуться и уйти! И вот мы тихонько приоткрываем калитку, чтобы проникнуть в старый, чуть запущенный сад…

Глядите! Под раскидистой яблоней мелькнула знакомая нам потрёпанная моряцкая кепка с потускневшим якорем и стянутым проволокой козырьком!

Сад принадлежал родителям Модриса. В то утро трое следопытов собрались под яблоней для переговоров.

Модрис сидел на перевёрнутом ящике и распутывал леску. На старой газете были рассыпаны разного размера крючки, поплавки и мелкие позолоченные колокольчики. Когда Модрис дотрагивался до них, они звенели.

Там же на траве разлеглись Инт с Агрисом.

— Благодать! Сиди с удочкой хоть всю ночь напролёт! Неделями броди вдоль заливов Оттока, никто не спохватится, не вспомнит даже! — говорил Модрис. — Лишь бы грядки были политы и курам зерно брошено, всё остальное время — наше. Батя, как только приходит из порта, сразу берётся за рубанок. Хочет закончить лодку и сходить на остров Екаба за сеном, чтобы застелить пол сарая. Спать там собрался. В комнате, говорит, мухи кусают.

Так Модрис знакомил Инта с местными условиями. Рижанин остался недельку-другую погостить на острове. Отец Модриса по просьбе ребят договорился об этом с родителями Инта.

Однако Инт не слушал его, он внимательно изучал записку, найденную следопытами в часах «Пингвина».

— «Графиня Фельдгаузен» — 1.30, «Аннелоре» — 2.15, «Моргенштерн» — 2.50…» Вероятно, это часы расписания пассажирских кораблей, — рассуждал Инт.

Агрис надвинул кепку на глаза и почесал затылок.

— Тот, кто писал, видимо, хотел куда-то поехать, — сказал он.

— Поехать или встретить кого-нибудь, — согласился рижанин.

— А может быть, он ожидал того же Кестериса, который, как говорится в записке, не вернулся.

— Мама весь день на фанерной фабрике, — продолжал Модрис, время от времени поглядывая на друзей. — А когда приходит домой, дел по горло. Только и слышно, как кастрюли гремят. Спать ляжет, так до утра — хоть из пушки пали. Да, нас на привязи держать некому…

Инт заткнул уши и снова принялся изучать записку.

— А что произошло в три часа двадцать пять минут? — произнёс он вслух. — Почему-то недописано…

— Не успели, наверно, — осмелился добавить Агрис. — Видимо, кто-то помешал.

— Очевидно, кто-то писал записку тайно, — согласился Инт, — поэтому и спрятал её в часы. Обрати внимание, здесь названы фашистские корабли, а написана записка по-латышски. Наверно, прятали её от немцев. А может, от Кестериса. Не исключено, что был какой-то заговор против этих трёх кораблей…

— Их хотели взорвать! — вскрикнул Агрис.

— Мечта, говорю вам! На Оттоке тишина, и вдруг — колокольчик! Вскакиваешь, хватаешь удочку и… — не унимался Модрис.

— Замолчи! — угрожающе произнёс Инт. — Если тебе лень пошевелить мозгами, то хотя бы не труби, как слон! Дай подумать другим.

— Тоже мне, профессора нашлись! — ухмыльнулся Модрис. — Мудрецы! Напрасно головы ломаете, всё равно ничего не поймёте!

Минуту помолчали.

— В позапрошлую ночь вытащил вот такую рыбину — около десяти килограммов… Никак не пойму, как сорвалась! — прервал тишину Модрис, лукаво взглянув на Инта.

— Так же, как всё остальное… — занятый своими мыслями, пробормотал Инт.

— Ты о чём? — не понял Модрис.

— Да про часы. Они дошли до Бринкиса так же, как и всё остальное… Кто-то с «Пингвина», наверно, продал их ему. При случае всё-таки стоило бы поинтересоваться…

Агрис вопросительно глянул на Инта.

— Что же будем делать?

— Надо найти «Пингвина», — ответил Инт.

— Но как?

— На острове много старых моряков, — принялся объяснять Инт. — Надо поспрашивать у них. Не может быть, чтобы никто не слыхал о «Пингвине».

— Я пошёл на Отток. Ночевать дома не буду, — сказал Модрис, собирая свои рыбацкие принадлежности. — Можешь спать на моём матрасе, Инт.

— Какой добренький! — отозвался Инт.

Растянувшись на траве, Инт глядел на неподвижный жестяной парусник на мачте. Низкие белые облака медленно проплывали над ним, и казалось, будто парусник плывёт по вспененному морю.

УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Отца звали Карлисом, сына — Робертом. Фамилия их была Мисиньш.

Мисиньши появились на острове лет десять тому назад. Роберт в то время только начинал ходить.

Обосновались они в старом покинутом доме недалеко от Даугавы. Здесь росла сухая острая трава. В ветреные дни вокруг дома поднимался песчаный вихрь. Через лето на месте полуразвалившейся хибарки был построен дом с крашеными дощатыми стенами и крышей из ребристого шифера. Широкие окна дома выходили на солнечную сторону. Карлис Мисиньш строил дом в выходные дни и по вечерам. Летом светло, и работать можно было до полуночи.

Мать Роберта тоже была работящей женщиной. Через несколько лет островитяне увидели чудо на бесплодных песках: в пустыне зацвели розы. Цветы покачивались на длинных стеблях, и благоухание их распространялось до самой реки. Ранним утром по Даугаве проходили теплоходы. Люди невольно поворачивали головы в сторону острова Ливу, откуда доносился аромат цветущих роз.

Хозяйки, вырастившей розы, уже не было в живых, но они цвели по-прежнему.

Роберт научился у матери любить труд, быть настойчивым и упорным. К сожалению, мальчик унаследовал и её болезненность. Он часто болел, поэтому время от времени в знаниях появлялись заметные пробелы, которые приходилось потом восполнять с двойной энергией. И только однажды, в пятом классе, когда он проболел целую четверть, в табеле появилась тройка по математике.

Есть ученики-«философы», которые о тройках рассуждают примерно так: «Тройка — хоть и не пятёрка, но всё же не двойка». Роберт был не из их числа: тройка для него означала чуть ли не катастрофу. И он собрал всю свою волю на борьбу с болезнью. В первую очередь необходимо было заняться физкультурой.