— Здравствуйте, — быстро заговорила женщина, как только Воронцов поднял трубку, — вы меня не знаете… Вернее, знаете… В общем — это Вера.

— Вы не туда попали, — буркнул Николай.

— Подождите. Вы — Николай Воронцов?

— Да.

— А я Вера. Я у вас убираю, — сказала она, расстроенная тем, что он даже не запомнил ее имени.

— А-а-а, — протянул Николай. — Вера. Помню. Конечно. Что-то случилось?

«Вера. Помню. Конечно». Ей стало настолько хорошо от этих слов, что она чуть не позабыла, зачем позвонила.

— Случилось. Меня выгнали.

— Как? — не понял он. — Кто?

— Девушка, — у Веры затеплилась надежда, что сейчас все разрешится. — Там, у вас…

— Ах да. Я и забыл ее предупредить. Недоразумение.

— Она сказала, чтобы я не приходила никогда.

— Почему — никогда?

— Потому что она сама все будет делать.

Николай хмыкнул и замолчал. Вера забеспокоилась.

— Она вела себя со мной очень грубо. Даже странно…

— Лия? Грубо?! Да что вы! Она совершенно безобидное существо. К тому же — весьма несчастное…

— Вы меня извините, но несчастной ее никак не назовешь!

— Подождите, Вера. Мы ведем довольно странный разговор. Лия поживет немного и уедет. Я тогда вам позвоню, и все будет как прежде. Договорились?

— Договорились.

— Вот и чудненько.

Вера бросила трубку и чуть не до крови закусила губу.

16 декабря 2000 года

Павел Антонович снова водил ручкой по листу. День перешел в ночь, ночь растворялась в утренних лучах. Он из последних сил бодрился, чтобы не уснуть. Тянуть больше нельзя. Проблема, мучившая его с того самого дня, как он узнал о своей смертельной болезни, должна была разрешиться сегодня. Тянуть больше нельзя, откладывать некуда.

В памяти своей он подбирался к тому моменту, когда в его жизни наступили крупные перемены.

Синицын блаженствовал в своем южном раю вплоть до самой смерти бессмертного партийного вождя. После Брежнева во власти началась чехарда, в умах усилилось брожение. Страна — а вернее, система — готова была ухнуть в водоворот анархии и всех, кто вчера еще был наверху, утащить на самое дно. На личном фронте к тому времени у Павла Антоновича образовалась одна цаца — Анжела Саркисян. И не первой молодости была — дочери девятнадцать, и не то чтобы красавица, а оторваться от нее у Синицына сил не было. Как пес ходил за ней по пятам, пока не подпустила, а потом, как пес, готов был делать по ее команде все, что ей заблагорассудится. Одним словом, околдовала она его чарами, прежде ему неведомыми. Все готов был к ее ногам бросить, только до поры до времени она ничего не просила. Совсем ничего.

Да и чего ей было просить? Ведь из той же системы пташка. Работала главным бухгалтером на складе у его старого приятеля — полковника Самохвалова Ивана Ильича. Познакомились на его юбилее, где Павел Антонович, кстати сказать, был при жене и при старшем сыне. Но не пропустил такую женщину, успел отметить ее любопытный взгляд, как бы невзначай брошенный в его сторону. Посмотрела — словно оценивала, подойдет ли ей.

А дальше пошли нечаянные визиты к Самохвалову. Тот быстро смекнул, к чему у старого приятеля такой неподдельный интерес. Помогал как умел. Вызовет ее бывало в кабинет, а сам выскочит на минутку, вернется через полчаса. И все приставал к Синицыну: как продвигаются дела?

Но дела Павла Антоновича поначалу никак не продвигались. Посмотрит сухо, ответит односложно, голову опустит, — как тут к ней подобраться? А напоследок, точно игра у нее какая, обожжет таким взглядом, что у Синицына мурашки по кожи: все понимает, стерва, цену себе набивает.

Через месяц сдалась. Он уже отступиться подумывал. А Анжела позвонила ему, вроде как по поручению Самохвалова, сказала, что завезет пропуск на какой-то банкет в их конторе. Павел Антонович оглянулся на жену, поморщился. Сказал, что заедет за пропуском сам, спросил адрес. А приехав, попал к накрытому столу. Анжела стояла в дверях в длинном, до пят, платье с глубоким декольте. Синицын обомлел, увидев ее во всей красе. А она улыбается, приглашает за стол, говорит, сегодня у нее вроде как день рождения.

Павел Антонович на это — бутылку лучшего конька и букет гвоздик из дипломата. Покупал на самый крайний случай, на который, честно говоря, и не смел надеяться. Посидели с полчаса, выпили, поговорили. Он интересуется — где же гости, а она смеется — не будет никого. Он узел галстука расслабил, потому что дыхание вмиг оборвалось. И такая его вдруг оторопь взяла в самый ответственный момент, что пришлось ей все самой делать: и в спальню вести, и страсть разжигать…

Не обманули ее огненные взгляды. Женщина оказалась самой что ни на есть высшей пробы. И — затейница. Попросту ей в постели неинтересно, видите ли. Такому его, старого, матерого фавна, обучала, что время от времени в краску вгоняла. Только все это ему нравилось без меры. Нормальные бабы Синицына привлекали мало. Со времен первой своей подруженьки Светуни любил он все больше баб извращенных в любви. Да чтобы непременно без стыда и без тормозов…

Время шло. Вокруг растаскивали декорации некогда царственной жизни партийной элиты. Тащили, кто сколько мог, и прятали, кто куда умел. Понимали — новая жизнь не за горами, а ведь и она, чтобы вступить в такой же обеспеченный рай, потребует вложений. Вотчина Павла Антоновича — среднее образование — никакого интереса в этом смысле не представляла. Поэтому он лишь вяло озирался по сторонам и беспомощно ждал надвигающегося конца.

Однако Анжелу такое положение дел нисколько не устраивало. Ей исполнилось сорок, и расцвела она к этому времени, что чайная роза в середине августа, вывернув наизнанку тысячу бордовых бархатных лепестков. Да и к царской жизни очень уж привыкла — не начинать же всесызнова. Анжела, что ни день, стала заговаривать с Павлом Антоновичем о завтрашнем дне, о своей неодолимой тяге к Москве, о том, что именно в такие смутные времена и удается урвать тот кусок, который будет потом кормить всю жизнь и тебя, и твоих детей, а может быть, еще и внукам что-нибудь останется.

Через Анжелу Синицын и познакомился с людьми, которым предстояло сыграть в его судьбе решающую роль. Имен их он не знал, фамилий не спрашивал. Анжеле они вроде доверяли и просили об одном одолжении, предлагая хорошую оплату и защиту, конечно, в случае чего…

Она дала согласие сразу. Павел Антонович обдумывал неделю. Через неделю решился. И подтолкнула его к этому вовсе не жажда наживы, а неожиданная холодность его чайной розы: с глаз долой прогнала, на порог не пускала, а величала не иначе как трусом. «Фамилия, — говорила, — у тебя, Паша, безыдейная — Синицын. Куда тебе о журавлях в небе думать. Лучше уж то, что в руках, правда? Вот и ступай домой к законной женушке».

Павел Антонович и вправду чувствовал себя последним трусом. А потому долго думал и прикидывал, что ему за такую аферу могут влепить? Думал бы он еще дольше, если бы не взяла верх неодолимая тяга к Анжеле. Сдался Синицын. Решился.

Да и участие его в деле было минимальным. Требовалось от него подпаивать старого дружка Ивана Ильича Самохвалова. В подпитии Самохвалов терял разум и, что главное, — память. Была у него такая особенность. Зная за собой такую особенность, Самохвалов близко незнакомых людей не подпускал, и уж если пил, то только с проверенными старинными приятелями, которых у него было раз-два и обчелся. Один из них был заядлым коммунистом — твердолобым, неподкупным и оголтелым, то есть одним из тех, кто собирался пойти ко дну вместе с умирающей системой. А вот портрет Синицына произвел на серьезных людей более приятное впечатление. Так, вопреки своей воле, Павел Антонович угодил в самое что ни на есть уголовное дело.

Раз в месяц он уговаривал Самохвалова выбраться на рыбалку или в область на шашлычки, основательно друга поил и, вытирая со лба холодный пот, подсовывал ему дрожащими руками акты списания оружия из арсенала. А потом, выйдя на минутку из-за стола, передавал акты все тем же серьезным людям, чье незримое, но постоянное присутствие он теперь чувствовал даже в собственном сортире. Возвращаясь, Синицын от страха напивался до чертиков вместе с Самохваловым, так что, если бы кто-нибудь вздумал за ними наблюдать, подтвердил бы потом, что оба были в стельку пьяны, и не покривил бы душой.