— Враг! — крикнула Роза сама себе. — Враг! Бабах! — воскликнула она и спустила курок своего пистолета, посмотрев врагу прямо в лицо, когда поравнялась с ним. Лицо было ужасное. Белое, голое, рябое. Он ухмыльнулся ей. И протянул руку, как будто собираясь остановить ее. Чуть не поймал. Она проскочила мимо. Игра кончилась.

Она опять стала самой собой — девочкой, которая ослушалась сестры и бежит в тапочках искать убежища в магазине Лэмли.

Румяная миссис Лэмли стояла за прилавком и складывала газеты. Она смотрела на грошовые часики, картонки с прикрепленными к ним инструментами, игрушечные кораблики, коробочки с дешевыми канцелярскими товарами и, видимо, думала о чем-то приятном, потому что улыбалась. Тут ворвалась Роза. Миссис Лэмли вопросительно подняла голову.

— Здравствуй, Рози! — воскликнула она. — Чего желаешь, моя дорогая?

Руку она так и оставила лежать на кипе газет. Роза стояла, тяжело дыша. Она забыла, зачем пришла.

— Мне коробку с уточками с витрины, — наконец вспомнила Роза.

Миссис Лэмли вразвалку отправилась за уточками.

— Не поздновато ли для девочки гулять одной? — спросила она, посмотрев на Розу так, будто знала, что та улизнула из дому в тапочках, ослушавшись сестры. — Всего хорошего, моя дорогая, и беги домой, — сказала миссис Лэмли, вручая Розе коробку.

На пороге девочка заколебалась: она стояла и смотрела на игрушки под висячей масляной лампой. Потом нехотя вышла.

Я отдала депешу лично генералу, сказала она себе, очутившись опять на тротуаре. А это — трофей, добавила, сжав коробку под мышкой. Я возвращаюсь победительницей, с головой предводителя мятежников, воображала она, окидывая взглядом Мелроуз-авеню, которая простиралась перед ней. Я должна пришпорить коня и поскакать галопом. Но вдохновение покинуло ее. Мелроуз-авеню осталась Мелроуз-авеню. Роза посмотрела вдаль. Впереди лежала просто длинная пустая улица. Тени деревьев дрожали на мостовой. Фонари стояли далеко один от другого, а между ними залегли куски тьмы. Роза пошла быстрым шагом. Вдруг, проходя мимо фонаря, она опять увидела того мужчину. Он прислонился спиной к фонарному столбу, газовый свет мерцал на его лице. Когда Роза поравнялась с ним, он несколько раз втянул губы и выпятил обратно. И мяукнул. Но руки к ней не протянул; руками он расстегивал свои пуговицы.

Роза побежала что было сил. Ей казалось, что он преследует ее. Она слышала, как его ноги мягко топали по тротуару. Она бежала, а все вокруг тряслось; розовые и черные точки прыгали перед ее глазами, когда она подлетела к порогу, вставила ключ в замок и открыла дверь в переднюю. Ей было все равно, шумит она или нет. Она надеялась, что кто-то выйдет и заговорит с ней. Но никто ее не услышал. Передняя была пуста. Собака спала на коврике. В гостиной все так же гудели голоса.

— А когда загорится, — говорила Элинор, — станет слишком жарко.

Кросби сгребла уголь в большую черную гору. Над ней угрюмо вился желтый дымок. Пока уголь только тлел, но, когда он загорится, станет слишком жарко.

— Она видит, как няня ворует сахар, по ее словам. Она видит ее тень на стене, — говорила Милли. Речь шла об их матери. — Да еще Эдвард, — добавила Милли, — забывает писать.

— Кстати, — сказала Элинор. Надо не забыть написать Эдварду. Но для этого будет время после ужина. Она не хотела писать, не хотела разговаривать. Всегда по возвращении из Гроув Элинор казалось, будто многое, разное, происходит одновременно. В ее сознании все повторялись и повторялись слова — слова и образы. Она думала о старой миссис Леви, сидящей на кровати, с копной седых волос, похожей на парик, и лицом, растрескавшимся, как старый глазурованный горшок.

— Тех, кто был добр ко мне, их я помню… Которые ездили в своих каретах, когда я была бедной вдовицей, и стирала, и катала, — тут она протягивала руку, скрюченную и белесую, как древесный корень.

— Тех, кто был ко мне добр, их я помню… — повторила Элинор, глядя на огонь.

Потом вошла дочь миссис Леви, работавшая у портнихи. Она носила жемчуга размером с куриное яйцо; она начала красить лицо; она была очень миловидна. Слегка пошевелилась Милли.

— Я тут подумала, — вдруг сказала Элинор, — что бедные радуются жизни больше, чем мы.

— Леви? — рассеянно спросила Милли. Но затем ее лицо озарилось. — Расскажи мне о Леви, — попросила она. Отношения Элинор с «бедными» — с Леви, Граббами, Паравичини, Цвинглерами и Коббсами — всегда живо интересовали ее. Но Элинор не любила говорить о «бедных» как о персонажах из книги. Она восхищалась миссис Леви, умиравшей от рака.

— У них все как обычно, — сухо сказала Элинор.

Милли посмотрела на нее. Элинор хандрит, подумала она. Это была семейная шутка: «Осторожно. Элинор хандрит. У нее сегодня Гроув». Элинор стыдилась этого, но она действительно почему-то бывала раздражительна, возвращаясь из Гроув, — в ее голове одновременно теснилось столько всего: Кэннинг-Плейс, Эберкорн-Террас, эта комната, та комната. Старая еврейка, сидящая в постели в своей душной каморке; потом возвращение домой, здесь болеет мама, папа брюзжит, Делия и Милли пикируются из-за приглашения… Но она взяла себя в руки. Надо постараться и рассказать сестре что-нибудь интересное.

— Вдруг оказалось, что у миссис Леви есть чем заплатить за квартиру, — сказала Элинор. — Лили ей помогает. Лили работает у портнихи в Шордиче[9]. Она приходила — вся в жемчугах и вообще. Они любят украшения, евреи, — добавила она.

— Евреи? — переспросила Милли. Она как будто попробовала «евреев» на вкус, а потом выплюнула. — Да. Они любят блеск.

— Она на редкость хороша собой, — сказала Элинор, вспоминая румяные щеки и белые жемчужины.

Милли улыбнулась. Элинор всегда заступалась за бедных. Она считала Элинор самым лучшим, самым мудрым, самым замечательным человеком из всех, кого она знала.

— Ты, наверное, любишь бывать там больше всего на свете, — сказала Милли. — Наверное, ты хотела бы и жить там, будь твоя воля, — добавила она, тихонько вздохнув.

Элинор заерзала в кресле. У нее, конечно, были свои мечты, свои планы, но она не хотела обсуждать их.

— Наверное, ты поселишься там, когда выйдешь замуж, — сказала Милли. В ее голосе слышались и досада, и жалоба. Званый ужин, званый ужин у Бёрков, подумала Элинор. Ей не нравилось, что Милли всегда сводит разговор к замужеству. А что они знают о браке? — спросила она себя. Они слишком много сидят дома, подумала она, и не видят никого, кроме знакомых. Томятся взаперти, день за днем… Поэтому она и сказала: «Бедные радуются жизни больше, чем мы». Это пришло ей в голову, когда она вернулась в эту гостиную, к этой мебели, и цветам, и сиделкам… И опять она себя одернула. Надо подождать. Вот когда я останусь одна и буду чистить зубы на ночь… В присутствии других нельзя позволять себе думать о двух вещах сразу. Она взяла кочергу и ударила по углям.

— Смотри! Как красиво! — воскликнула Элинор. На углях плясало пламя, легкий и бесполезный огонек. Такой огонек появлялся, когда в детстве они бросали в камин соль. Она ударила еще раз, и в дымоход полетел сноп золотых искр. — Помнишь, — спросила она, как мы играли в пожарных и мы с Моррисом подожгли дымоход?

— А Пиппи привела папу, — сказала Милли и замолчала. Из передней послышались какие-то звуки. Стукнула трость, кто-то повесил пальто. Глаза Элинор засветились. Это Моррис — да, она узнавала его по характерным звукам. Вот сейчас он входит. Она обернулась с улыбкой, как раз когда дверь открылась. Милли вскочила.

Моррис попытался остановить ее.

— Не уходи… — начал он.

— Нет! — крикнула Милли. — Пойду. Пойду приму ванну, — добавила она торопливо. И ушла.

Моррис уселся в кресло, которое она освободила. Он был рад, что остался с Элинор наедине. Некоторое время оба молчали. Они смотрели на желтый дымок и на маленькое, легкое, никчемное пламя, пляшущее на черной горе угля. Затем он задал обычный вопрос: