На следующий день Регина сидела у Надежды. Надя была единственным человеком, с которым она могла поговорить по душам. Она слушала не перебивая, понимающе качая головой.

– Что ты говоришь, Рина? Разве можно так? Это ведь твой родной сыночек, кровинушка твоя…

Рина посмотрела на нее удивленно.

– Надя, я ведь весь хрусталь из дома в школу снесла, чтобы только Антона не выперли раньше времени. Ну а что дальше? Вернулся с первого экзамена в институт, говорит – завалил. Я в деканат кинулась. А там руки разводят: нет такой фамилии в списках. Представляешь? Он на экзамен даже не пошел!

– Ладно, – махнула рукой Надя. – Никому не рассказывала о своей горемычной судьбе, видно, пришло время…

Полтора часа Регина потом слушала Надежду. И с каждой минутой ее проблемы казались ей все более мелкими, беды – все менее горькими…

Когда-то у Надежды была большая красивая квартира. Старинные громоздкие сундуки, комоды, шкафы терялись в ее пространстве, но создавали впечатление добротности. Там она родилась и выросла. Воспитывала ее мать. Веселая была женщина. Такая же, как сама Надежда. Воспоминания об отце были скудными. Он поздно возвращался с работы, ехать приходилось с другого конца города, а метро тогда еще не построили. Возвращаясь, он молча раздевался, садился за стол, молча ел, а потом так же молча читал газету. Отец никогда не улыбался. И как только он возвращался домой, по квартире разливалось удручающее беспокойство. Мать уводила Надю в другую комнату и говорила: «Папа устал, ему нужно отдохнуть». Так Надя и представляла папу – вечно уставшим, а оттого и молчаливым. Вряд ли за семнадцать лет он сказал ей больше десяти слов.

Однажды, вернувшись из школы, Надя услышала в подъезде страшные крики: словно не человек издавал эти звуки, а страшный зверь. На пролете между этажами стояли соседи и испуганно смотрели вверх. Смутно подозревая, но все-таки не веря, что крики несутся из ее квартиры, Надя попробовала идти быстрее, но ноги стали ватными. Она поравнялась с соседями, нервно о чем-то переговаривающимися, и почему-то шагала теперь на месте, как это случается только во сне, когда все бежишь, бежишь и никак не можешь сойти с места. Только через несколько секунд она поняла, что кто-то крепко держит ее за пояс пальто сзади. Надя хотела закричать или заплакать, но от страха не сделала ни того ни другого.

В этот момент снизу вверх пробежал участковый. Достал зачем-то пистолет. Стоя у двери, крикнул: «Милиция, откройте!» Подождал, двинул плечом в дверь. Соседи вытолкнули вперед Надю. «Ключи есть?» – спросил участковый, не спуская глаз с двери. Крики постепенно становились все тише и тише. Ключ у Нади был, но все выскальзывал из мокрых пальцев. За дверью послышался глухой стук, и все смолкло. «Быстрее!» – взревел участковый. Надя достала наконец ключ из кармана и осела на первой же ступеньке. Участковый выругался, выхватил ключ из ее руки, открыл дверь, встал сбоку, прижимая к плечу пистолет, толкнул. В квартире царила мертвая тишина. Он осторожно заглянул туда и отвернулся, закрыв глаза. «Уведите девчонку!» Никто не шелохнулся. Тогда глаза его налились кровью, и он заорал тем, кто стоял внизу: «Я сказал, уведите девчонку! Живо!»

Соседка, та самая, которая увела Надю к себе, не позволила ей подняться в квартиру. Пришлось Надежде пожить несколько дней у подруги. Потом в милиции ей объяснили, что отец ее был ненормальным. У него начался криз, и в приступе полного помрачения он убил мать, а потом себя. «Такое случается», – сказал ей участковый, не глядя в глаза. Когда Надежда встала, чтобы уйти, он подошел к ней, погладил отечески по голове и сказал: «Я бы на твоем месте в квартиру не ходил. Там… сама понимаешь. Говорил с твоей соседкой: заплатишь ей – она все приберет».

Когда Надя постучала к соседке, глаза у той забегали: вниз-вверх, вниз-вверх. Вверх: «Ах ты моя бедненькая». Вниз: «Помочь-то я, конечно, помогу, только…» Осторожно вверх: «Чем расплачиваться будешь?» Вниз: «Где, говоришь, сережки лежат? Точно золотые?» Вверх, удивленно: «Твои? Ну ладненько, погуляй где-нибудь часа два, а я пока за работу возьмусь…» Вниз: «Сама понимаешь, много там всего».

Много всего – это были не только сломанные стулья, разбитая посуда, изуродованные вещи, это были еще и пятна крови – повсюду, повсюду… Двадцать ножевых ранений, сказали ей. Себе горло перерезал потом, а матери досталось множество ран. И только последняя из них оказалась смертельной…

Поздно вечером Надя возвратилась домой. Не было ни одного стула, не было большого круглого ковра в ее комнате. И снова соседка. Глазки вверх: «Ну что, принимай работу». Вниз: «Сережечки-то я взяла в шкатулке уже. А коврик пришлось выбросить, весь пропитался…» Вверх: «Ну, если чего – заходи». И захлопнула дверь. Надя отправилась открывать окна. Запах, отвратительный запах смерти впитался в стены. Она прошла по комнатам и вдруг заметила на дверце шкафа огромный шрам – след от ножа… Этого она не выдержала.

Сколько длился ее обморок, она не знала: может быть, секунду, может быть, несколько дней. Она выплыла из него, словно из другого мира. Нужно было жить дальше. Нужно было ложиться спать. Надя достала бутылочку со снотворным и проглотила таблетку. Пролежав после этого целый час без сна, она снова взяла бутылочку и насыпала себе целую горсть…

В этот день должны были состояться похороны. Кто-то долго звонил в дверь. Потом, на радость вновь вызванному участковому, оказалось, что соседка позабыла вернуть ей ключи накануне. Ее нашли возле кровати, пульс почти не прослушивался…

Целый месяц она доказывала врачам в психиатрической клинике, что вовсе не собиралась сводить счеты с жизнью, что хотела спать. Нет, она не знала, что таблетками снотворного можно отравиться. Нет, она никогда раньше не принимала их. Нет, она не хочет последовать за мамой и отцом, она хочет жить. Жить во что бы то ни стало.

– Собственно, знаешь, Рина, я всегда была такой жизнерадостной. Что бы ни происходило в жизни – всегда. Через неделю после похорон в столовой кто-то отпустил шуточку насчет котлет, и я рассмеялась. И тут же услышала за спиной: «Постыдилась бы, ведь только родителей схоронила…»

С Николаем – он был много старше – она была счастлива. Да детишек Бог не дал. Надя вспоминала своего мрачного отца и думала о том, каким бы чудесным отцом мог стать ее Николай: он не пил, не курил, возился с больной матерью. Она сходила пару раз к разным врачам. Ответ был один: «Детей у вас не будет». Пятнадцать лет она как-то мирилась с этим, но потом, когда при виде ребенка на улице на глаза каждый раз наворачивались слезы, поняла, что больше так жить не может. Николай согласился усыновить мальчика или девочку. Надежда непременно хотела мальчика.

Не они выбрали Алешу в детском доме, он выбрал их. Как увидел, бросил машинку без колес, которую возил по полу, встал, пошел навстречу, протянул к ним руки.

– Это все равно как судьба, – тихо сказал жене Николай и поднял мальчишку на руки.

Правда, тот, кажется, укусил его, но тогда они не обратили на это никакого внимания. Хотя, может быть, стоило бы…

Окруженный безграничной любовью и вниманием, Алеша рос быстро. Он поправился, округлился, не выглядел больше маленьким доходягой. И вот что странно: его прямые светлые волосы постепенно темнели и к десятому классу стали вьющимися и черными как смоль. Учился он так себе – с троечки на двоечку. В пятом классе Надю впервые вызвали в школу. Когда она вошла в класс, учительница стояла к ней спиной и смотрела в окно. Услышав: «Здравствуйте, я мама Алеши», – она гневно обернулась, но вдруг замерла и удивленно принялась разглядывать Надежду.

– Я-то думала… – не выдержала учительница.

– Что?

– Думала, Лешка-то наш – цыган. Вы извините, у вас, может быть, муж цыган?

– Что вы, русские мы.

– Но он совсем на вас не похож. Такая приятная мама…

И учительница рассказала маме, что ее Лешка давно замечен был за мелкими кражами. То ручку у кого-нибудь стащит, то яблоко… Заставляли возвращать, он отчаянно врал. Мальчишки били иногда, он не сопротивлялся, и те отступали в недоумении. Все бы это ничего, но вчера он украл у девочки кошелек. Кошелек нашли у него в портфеле, но денег там не было.