Надежда лихорадочно полезла в сумочку, но учительница остановила ее.

– Дело не только в этом. Какой-то он у вас странный. Ведет себя, понимаете, как бы вам сказать… Ну, в общем, совсем не так, как другие ребята. Вы бы его врачу показали. У вас в роду не было никаких странностей?

Надежда возвращалась домой оглушенная. Не было никаких странностей? Были, были, хотелось закричать ей. Только при чем тут мой род, моя кровь, когда мальчик мне совсем не родной. «Ваш мальчик болен, – сказали ей врачи. – У вас в роду были случаи нервных заболеваний?»

Надежда пришла домой, но не открыла дверь ключом. Села на ступеньку, уронила голову на руки, заплакала. Господи, неужели не хватит с нее отца-психа, теперь еще и сын… Бред какой-то. Ушла от безумия и к безумию же вернулась. Сын. Сыночек, которого ты сама выбрала и в дом принесла. Принесла на погибель…

Николай и слышать не хотел о том, что у Алеши какое-то там психическое заболевание. Если каждого лживого мальчишку считать психом, нормальных не осталось бы. Это все от расхлябанности. И он брался за ремень.

Однажды Надежда так и нашла его с ремнем в руках, на полу. Сердечный приступ. А Алешки не было дома. Удрал со страха, увидев, что отец упал. Ему не пришло в голову вызвать «скорую» или позвонить матери. Удрал и просидел в подвале с ребятами до полуночи.

Дальше чего только не было. Из школы его выгнали. Взяли на завод, да и оттуда тоже турнули довольно быстро. Дружки появились сомнительные. Да что там сомнительные – уголовники, по лицам видно, по манерам. До двадцати лет Надежда все с ним мучилась, а в двадцать загремел он в первый раз на год, за кражу. Вышел и через три месяца снова сел, уже как рецидивист. На десять лет осудили. Вот только тогда и вздохнула Надежда спокойно.

– Видишь, как бывает, – говорила она Рине. – Чужая кровь – всегда чужая. Кто знает, в кого он такой уродился, кто у него родители были. Но воровство у него в крови сидело. Никакое воспитание тут не помогало. Может быть, действительно цыганская кровь…

– Господи, Наденька, кто бы мог подумать. Надо же, сколько тебе пережить-то пришлось. Я и представить не могла…

– Это еще не все, чует мое сердце. Думаешь, почему я всегда такая веселая? Живу сегодняшним днем. Денег не коплю. О будущем не задумываюсь. Знаю, мало мне осталось. Вот и живу в свое удовольствие пока…

– Да типун тебе на язык! – вскрикнула Рина. – Что ты такое говоришь?

– Знаю, что говорю. Скоро срок кончается, явится Лешка…

Надежда лукаво посмотрела на Рину.

– Давай в выходные в Мариинский, что ли, сходим, подруга? А? Как ты, согласна?

Ровно неделю провел Волк у Жанны. Она больше не звала его уродом даже в мыслях. Он был красивый. Ее – красивый. «Ах, какой ты кр-р-рассивый», – все твердила она ему в ухо, пересыпая эту фразу, словно перцем, жарким цыганским шепотом, которого Волк не понимал.

– Да говори ты по-нашему.

– По-вашему такого вслух и не скажешь.

– Так если по-нашему сказать стыдно, что же ты по-своему то это вот уже минут десять лопочешь?

– Потому и болтаю, что слова во рту не держатся, а ты все равно не понимаешь…

Они предавались любви с серьезной самозабвенностью, на которую способна только юность. Все вокруг было нереально. Спроси их, где они находятся, и они вряд ли нашлись бы с ответом.

В чьей квартире, в каком городе, в какой стране – не все ли равно. Они три дня не выходили из дому. Внешний мир перестал существовать для них. Там, за стенами обшарпанной квартирки, больше не существовало ни звяканья ножниц, ни колючей проволоки.

В перерывах между страстными признаниями Жанна клала голову Волка на колени.

– Как тебя зовут на самом деле?

– Волк.

– Нет, как по правде?

– Сашка.

– Так просто?

– А чего мудрить…

– А по отчеству как?

– Отстань.

– Ну тебя так в честь отца назвали или в честь деда?

– В честь Македонского!

– Ну-у-у…

Через три дня Жанна пошла на работу. Она так и не спросила Сашку, сбежал он из колонии или у него кончился срок, побоялась. Однако решила никому не рассказывать о нем до поры до времени. Да и некому было. Места парикмахерши в салоне, куда ее взяли на работу, не оказалось. Поэтому Жанна работала маникюршей, благо и этому научилась когда-то.

Сашку она заперла в квартире и весь день думала о нем. Сначала тело вздрагивало с непривычки, вспоминая о ежеминутных трехдневных объятиях. День растянулся в год, разговоры вокруг казались ей утомительно скучными и глупыми. Она бледнела, поминутно предаваясь воспоминаниям, поэтому ее сочли больной и отпустили пораньше.

Жанна побежала в магазин запасаться продуктами. Купила две буханки хлеба, огурцов соленых, колбасы. Потом подумала и купила еще бутылку водки. Влетев домой, осторожно поставила сумку на пол и, не раздеваясь, в грязных туфлях, забегала по комнатам. Сашки нигде не было. Жанна бегала все быстрее, металась бесцельно, не зная, что делать, что думать. Заглянула под кровать, потом села на стул и запричитала: горячо, быстро. То ли скулила, то ли сыпала проклятиями, то ли и то и другое.

Вдруг скрипнула дверь шкафа, и оттуда показалась Сашкина голова.

– Черт! – сказала Жанна.

А черт уже подобрался к ней вплотную, залез под юбку. Из глаз Жанны брызнули слезы. Через четверть часа Саша поедал хлеб с колбасой, запивая водочкой, а Жанна смотрела на него, подперев голову рукой. Ей стало немного грустно.

– Значит, ты все-таки сбежал, раз прячешься? – спросила она.

– Все-то тебе нужно знать, – попытался пошутить он.

– А что делать будешь потом?

– Когда потом?

– Ну ты же не собираешься всю жизнь у меня здесь прятаться…

– А что – мысль!

– Да и бабка скоро из больницы вернется…

Они замолчали. Настроение было испорчено.

– А хочешь, научу тебя на гитаре играть, – спросила Жанна. – Меня в детстве мать научила…

И пошла музыка. Тихая, чтобы соседи или там с лестничной клетки кто не услышал. Сашка соображал быстро, жадно ловил каждое ее слово. Пальцы у него были проворные, как будто взялся за гитару не в первый раз.

– Расскажи мне о себе, – попросила Жанна, когда они курили, лежа в постели.

– Не хочу вспоминать. Лучше ты…

И она рассказывала долго-долго, какие были деревья у нее на родине, какие травки росли. Что запоминает ребенок сызмальства – травки да листики. Вспоминала, как они жили в большом таборе. Как умер отец, а мать обвинили в чем-то. Она разругалась в пух и прах со своими родственниками и решила уехать куда глаза глядят. Продала все нехитрое барахло семьи, собрала в охапку детей – и поехали. А в поезде она все стирала, все что-то там копошилась. Ей, наверно, тогда уже плохо было, но она хотела, чтобы стало еще хуже. Она всегда такая была. Утром Жанна принесла ей маленького кормить, а мать уже совсем плоха была. Глаз не открывает, не говорит ничего. По лицу – капельки пота, как бисер. Жанна закричала. Тогда вскочил пассажир с верхней полки, кстати, на тебя очень похож был. У меня глаз – алмаз. Увидела бы вас рядом, так подумала бы, что родной отец твой. Так вот он…

Но Сашка уже не слушал ее. Он мирно спал на боку, похрапывая самую малость. Жанна прижалась к нему щекой, полежала, а потом встала, закурила. Ей было так больно, как будто кто-то умер.

Ее любовь не вечна, поняла Жанна. Единственное, чего ей больше всего хотелось тогда, это снова открыть дверь в первый раз, впустить Сашку, прижаться к стене… А потом прожить эти три дня снова.

На следующий день после работы она побежала проведать соседку в больнице. Та чувствовала себя неважно, но уверяла, что на неделе ее обязательно выпишут.

– Когда? – допытывалась Жанна.

Это ведь было так важно: завтра или послезавтра.

– Ой, да не все ли равно. Встречать меня не нужно, сама доберусь, не барыня…

«Когда?» – обреченно спрашивала сама себя Жанна по дороге домой.

В эту ночь они вовсе не спали. Они прощались. Нет, не словами, прощались они на том же языке, что и разговаривали все эти дни. В половине пятого утра Жанна устала уплывать в розовые края восхитительного счастья. Ей показалось вдруг, что так много счастья она не заслуживает.