.— С кем имею честь?

Павел, который не заметил своей оплошности, с недоумением посмотрел на него. Г розная мина усача показалась ему забавной, и, любопытствуя, чем кончится назревающий скандал, он учтиво ответил:

— Павел Помпалинский, к вашим услугам!

При этом имени гнев оскорбленного господина моментально испарился, и лицо преобразилось. Словно по мановению волшебной палочки лоб разгладился, встопорщенные усы опустились, в глазах появилось умильноподобострастное выражение, на губах заиграла льстивая улыбка, и, за минуту перед тем воинственно выгнувший грудь, господин поспешил отвесить низкий поклон.

— Ах! Прошу прощения, — пробормотал он. — Право, не знал… Очень, очень приятно…

«Чудак какой-то», — подумал Павел, ничего не понимая. Усевшись в уголок, он задумался, и перед глазами у него ожило нежное, милое, как у ребенка, личико Розы. Чудесным видением промелькнуло оно сегодня перед ним и вот опять с волшебной, притягательной силой встало в воображении. «Да, — мысленно сказал он, словно заканчивая долгий спор с самим собой, — старуха генеральша права! Конечно, до меня ей дела не больше, чем до старого корсета, выброшенного на помойку, я нужен ей только затем, чтобы лишний раз досадить графу Святославу. Но все-таки старуха права, и рано или поздно придется последовать ее совету».

Между тем поезд тронулся, но Павел, погрузясь в свои мысли, не замечал, что стал для своих спутников предметом живейшего интереса. Усатый господин, с виду помещик средней руки, уже успел подмигнуть соседям: мелкому чиновнику и какому-то франту невысокого полета. Франт и чиновник, услышав произнесенную шепотом фамилию, встрепенулись и уставились на Павла.

— Вторым классом ездит, — тихо заметил чиновник. — Ишь, научились деньги экономить господа помещики!

— А что особенного! Теперь хорошим тоном считается ездить вторым классом, — сказал франт, как бы намекая, что и он тоже неспроста путешествует вторым классом.

— Да, тяжелые времена настали, — вздохнул псме-Щик.

И все трое снова уставились на Павла. Так он и ехал, будто царек со своей свитой.

— Куда изволите направляться, господин граф? — начал разговор помещик.

— Я выхожу на станции Зет.

— Я тоже.

— Ия.

— Ия.

— Тем приятнее будет путешествовать!

Павел не выразил восторга, — как видно, он был на этот счет иного мнения.

— Вам, вероятно, неудобно сидеть на этой жесткой лавке.

— Да, ничего не скажешь, управление железных дорог не очень-то заботится о пассажирах…

— После той мебели, которую я недавно приобрел для моего кабинета, эти лавки…

В таком духе разговор продолжался всю дорогу.

Когда поезд подошел к большой станции, франт первым соскочил на перрон и услужливо подал Павлу руку.

— Обопритесь, граф, из вагона не так ловко выходить, как из кареты…

В буфете все трое устремились за Павлом, спеша занять место возле него.

— Как здесь ужасно готовят! — пожаловался помещик.

— Вы, конечно, не привыкли к такой пище, — угодливо улыбнулся чиновник, все время ловивший взгляд Павла.

— Я этого просто в рот не возьму! — воскликнул франт, брезгливо отодвигая нож и вилку, хотя сам пожирал голодными глазами выставленные кушанья.

В вагоне франт и чиновник просительным тоном обратились к помещику:

— Вы знакомы с графом… сделайте одолжение, представьте нас…

— Пан Пежинский, пан Камёнкевич, — с важностью выполнил эту церемонию помещик.

Последовал обмен поклонами. Павел наконец понял, в чем дело, и, односложно отвечая на многочисленные вопросы и благодаря за внимание, время от времени прятал лицо в меховой воротник, чтобы скрыть разбиравший его смех.

Так продолжалось целый день. А вечером, когда путешествие подошло к концу, на Павла посыпался целый град любезностей.

— Очень приятно было познакомиться, большая честь для меня, — рассыпался помещик в любезностях, покручивая усы.

— Нижайше кланяюсь и покорнейше прошу не забывать, — лебезил чиновник, отвешивая поклоны.

А франт неизвестно зачем, наверно, показать, что они у него есть, вынул из кармана визитную карточку и с изящным поклоном вручил Павлу.

— Граф, разрешите напомнить о нашем знакомстве, когда я буду в Варшаве…

— Да, да, очень приятно, я буду очень рад, — кланяясь во все стороны, говорил Павел. — Вы так любезны и предупредительны, что мне, право же, не хочется вас разочаровывать; но, к сожалению, произошло недоразумение!

— Какое недоразумение?! — хором вскричали удивленные пассажиры.

— Вы приняли меня за другого…

— О,граф!

— Что вы, граф!

— Как можно, граф!

— Господа, вы оказали мне честь, приняв меня за графа Помпалинского. Но я не питаю никакой любви к притворству и хочу прямо сказать, что я не граф…

— Ха! Ха! Ха! Вы, видно, любите посмеяться!..

— Какой вы шутник, граф!..

— Право, очень милая шутка!

— Я вовсе не шучу, господа. Помпалинские — графы и богачи, а у меня ни титула, ни миллионов. Хоть я и Помпалинский, но беден, как дервиш, и никто меня не величает «сиятельством». Прощайте, господа.

И Павел, приподняв шляпу и любезно поклонившись, быстро удалился. Но не успел он сделать нескольких шагов, как угодил в объятия Цезария. Павел телеграммой сообщил о своем приезде, и Цезарий, которому не терпелось поскорее увидеть и обнять его, приехал на станцию.

Но прежде чем познакомиться с самым юным отпрыском графского рода, которого в семейном кругу называли: «Ce pauvre César», «Ce malheureux enfant» а посторонние — «простаком» или «чудаком», давайте перенесемся в большую старинную усадьбу, затерявшуюся в глуши Литвы, где больше двадцати лет безвыездно живет старая вдова генерала Орчинского.

Надеюсь, читатель не посетует на это. Усадьба генеральши ничем, правда, не примечательна, но расположена живописно. Старинный дом покоев с остроконечной крышей и высокими зеркальными окнами; за домом — тенистый, запущенный сад, рядом — густой бор, где тихо шумят сосны, аллеи вековых лип и лиственниц… В Литве еще не редкость такие усадьбы. Оттуда их еще не вытеснили безвкусные дворцы с модными подстриженными парками. Там по заброшенным, заросшим травой дорогам стоят они, навевая редкому путнику воспоминанья и преданья о давно минувших днях.

Словом, усадьба каких много; зато владелица ее — помещица каких мало. С ней поистине даже много повидавшему человеку стоит познакомиться; ради этого не жаль потерять немного времени. Старуха Орчинская — одна из самых богатых помещиц в Литве: кроме капитала в миллион рублей серебром (серебром, а не какими-то там ассигнациями), ей принадлежали еще имения, которые оценивались в несколько миллионов злотых.

Богатство по тем временам прямо-таки сказочное; но это не сказка, а самая настоящая быль.

И при таком богатстве у нее не было детей. Она рано овдовела и не имела близкой родни: ни племянников, ни сестер, ни братьев, — словом, никого. Это, однако, вовсе не значит, что у нее не было наследников. На родство с ней притязало великое множество окрестных помещиков — да что окрестных! Наверно, по всей Литве искали самый отдаленный эфемерный trait d’union \ хоть тончайшую родственную ниточку, соединяющую с семейством Орчинских или Помпалинских.

Дело в том, что в девичестве генеральша была Пом-палинской.

Таким образом, фамилию эту носят многие персонажи романа. И, видно, прав был Мстислав, говоря, что именитый род разросся непомерно и теперь достойнейшим его представителям каждую минуту приходится опасаться, как бы какой-нибудь родич не опозорил их или не навлек другую неприятность. Но это не имело, конечно, никакого отношения к госпоже генеральше. Она была и богата и знатна — какой же тут позор? Один почет!

Другое дело, когда у нее не только богатства, но даже платьишка приличного не было и величали ее не «генеральшей», а просто «Цецилией», иными словами, когда она была тихой, бедной сироткой без куска хлеба и крыши над головой, дочерью одного из «впавших в бедность» Помпалинских (хотя злые языки говорили, что ниже соломенной стрехи, под которой ее отец родился и прожил свой век, и упасть нельзя). Красота была тогда ее единственным богатством и единственной надеждой на будущее. Бледная, стройная и печальная, с черной косой вокруг головы, она напоминала грациозную лань из тех лесов, где прошло ее детство, или древнегреческую статую из благородного мрамора. Голубые миндалевидные глаза ее глядели робко и пугливо, но в минуты задумчивости или душевного волнения в них вспыхивали смелость и упорство. Впрочем, нет! Кроме хорошенького личика и стройной фигурки, у Цецилии был еще богатый родственник — тот самый светлой памяти рыбак, отец графов Святослава, Августа и Ярослава, который тогда как раз вынырнул из мрака незаслуженного, но, увы, всеобщего забвения.