— Что ж, прекрасно! Очень достойно! Очень патриотично с их стороны!.. Самое время землю продавать… Я вон тоже фольварк продаю… но я что… я человек маленький, кто меня осудит… А он — барин, умница, да еще филантроп, говорят… философ и не знаю уж, кто еще… Да, да, красиво, очень достойно и патриотично — землю продавать! Видно, он всерьез печется об этом дураке, коли его дела так близко к сердцу принимает! А сделка-то выгодная?

— По нынешним временам — очень…

— Очень! Скажите на милость! Значит, разбогатеет дядюшкин любимчик. Наверно, тут же и женят его? А? У пана Святослава небось давно уже на примете какая-нибудь графиня или княжна?

— По-моему, Цезарий мечтает жениться по любви…

— По любви! Ах, как возвышенно! Как поэтично! Вот романтическая натура! Такого Помпалинского за деньги надо показывать!

Она опять задумалась и стала ожесточенно грызть платок, изорвав его зубами в клочья. Но вдруг, очнувшись, резко повернула голову к сидевшей у окна компаньонке.

— Велите подать обед в мою комнату. И скажите Амброзию, пусть немедленно отправит нарочного к Ицеку Зельмановичу… чтобы Ицек через час был здесь! Накормите брата! У нас, — обратилась она к Павлу, — не обессудьте, сегодня затируха! А ко мне не входите, пока не позвоню.

С этими словами она вскочила и, даже не кивнув Павлу, мелкими шажками пересекла гостиную и скрылась в соседней комнате. Ее лиловый кринолин шуршал, сверкал и колыхался на ходу, бусы звякали на худой шее, а оранжевое перышко лихорадочно тряслось на макушке.

Леокадия тотчас встала и, выпрямившись, пошла к двери — высокая, худая, с каменным лицом.

— Леося! — тихо окликнул ее Павел, вставая с кресла.

Но она, ничего не ответив и даже не обернувшись, вышла из комнаты.

Павел остановился у окна и вперил взгляд в пестрый узор на пяльцах.

— Боже мой! — прошептал он. — Бедная Леокадия! Сколько уж лет она вышивает под этим окном и слушает отвратительный писк старой карги! Бедная сестра!

Вернувшись в гостиную, Леокадия хотела снова сесть за работу, но Павел преградил ей дорогу и взял за руку, — узкая, смуглая, с длинными пальцами, она неподвижно, как неживая, лежала на его ладони.

— Ты совсем не рада моему приезду, — с горечью сказал Павел, — а ведь мы не виделись с тобой два года.

— Ну и что ж? — мягко, но безучастно возразила Леокадия. — Мы и раньше не виделись по нескольку лет. Я к этому привыкла.

— Ты, наверно, разлюбила меня!

Леокадия подняла на брата большие черные глаза и посмотрела на него с безразличным, отсутствующим видом.

— А ты? — спросила она равнодушно, и на ее бледных, красиво очерченных губах мелькнуло слабое подобие улыбки — мелькнуло и скрылось, и лицо опять приняло прежнее неподвижное, безучастное выражение…

— Я? — встрепенулся Павел. — Я по-прежнему люблю тебя, Леося. Я не забыл еще наше детство, которое мы провели в родительском доме.

— Да? — безразлично бросила Леокадия и, усевшись за пяльцы, стала разматывать клубок пестрой Шерсти.

— Ты не веришь мне, Леося?

— Я вообще ничему не верю.

— Да, видно, ты недаром столько лет прожила у генеральши, для которой нет ничего святого. Но в моей привязанности ты все равно не должна сомневаться!

Леокадия снова подняла свой безучастный, ничего не выражающий взгляд на брата.

— А почему?

— Как почему? — возмутился Павел. — Должна же ты знать, что я не бесчувственная деревяшка!

— А откуда мне это знать?

— Могла бы и поверить, раз я говорю! — с раздражением и болью воскликнул Павел.

— Все говорят, что они не деревяшки. По-моему, это самая распространенная и самая безосновательная из всех претензий.

— Боже мой! Что с тобой сталось, Леося! Ты холодна как лед, а слова твои как полынь!

— А ты думал, эти восемь лет сделали меня нежной, воркующей горлинкой?

— Я знаю, что ты несчастлива… Но ведь и мой путь не усыпан розами… живу нахлебником, ничего из себя не представляю, а ведь я мужчина.

— Ты… хоть людей видишь, а я… вот!..

И она широким жестом обвела огромную, пустую гостиную, дверь, за которой скрылась генеральша, и окна со снежным пространством за ними.

— Да, — грустно согласился Павел, — но ведь и здесь бывают люди, гости… К генеральше съезжаются, как на богомолье…

— Я не принадлежу к их кругу… — сказала Леокадия.

— Неужели никто не обратил на тебя внимания? Не заметил твоей красоты? Не оценил твоих достоинств? Неужели ты никого здесь не встретила, с кем можно было бы отвести душу?

— Посмотрел бы ты на этих господ, которые собираются здесь, в гостиной. Интересно, нашел бы ты, с кем отвести душу?

Павел вздохнул.

— А ты думаешь, я живу среди ангелов?

— Тем хуже для тебя, — сказала Леокадия и наклонилась над большой алой розой, которую кончала вышивать.

Воцарилось долгое молчание. Павел, скрестив руки, стоял по другую сторону пяльцев. Огорченный, даже обиженный холодным и неприветливым приемом, он вдруг почувствовал, как в нем закипает раздражение.

— Скажи, тебе не надоело вышивать эти вечные розы да незабудки? — спросил он резко.

— Что поделаешь! — холодно ответила она. — Если вокруг и в душе они увяли, приятно посмотреть хоть на такие.

— Поздравляю! — в сердцах воскликнул Павел. — А мне вот больно видеть окаменелости вместо живых прекрасных существ…

Он взялся за шляпу и протянул сестре руку.

— Прощай, Леося! Может, увидимся еще через несколько лет!

Игла выпала из тонких, нежных пальцев Леокадии.

— Ты на меня сердишься, Павлик? — спросила она, и в ее глазах, поднятых на брата, впервые вспыхнула теплая искорка симпатии.

— Конечно, в восторге трудно быть от такого приема, — ответил он уже мягче.

Но Леокадия, словно пожалев о минутной слабости, еще ниже склонилась над вышивкой и суше сказала:

— Я никогда не претендовала и не претендую на то, чтобы кто-то был в восторге от моего общества.

— Если бы ты только захотела… — заговорил Павел, подходя ближе. — Ведь у нас с тобой никого нет на свете… С кем же, как не друг с другом, делиться нам своими печалями?..

Она вздрогнула и подняла голову.

— Делиться, — повторила она. — Зачем? Я привыкла молчать.

— А у меня другой характер! — вспылил Павел. — Я еще, слава богу, не изверился, не стал нелюдимом и молчальником!

— Твое счастье! — бросила сестра, не поднимая глаз.

Снова наступила тишина. Брат и сестра были погодки и выросли вместе, но редкие встречи и условия жизни разделили их ледяной стеной молчания и отчужденности. И все попытки Павла сломать ее разбивались о безучастие Леокадии.

Казалось, ничто на свете не волнует и не занимает ее.

— Ты часто навещаешь тетушек? — спросил Павел, стоя возле со шляпой в руке.

— Два раза в год, когда получаю жалованье…

— Чтобы отдать его теткам…

Леокадия промолчала.

— Мне тоже хотелось бы их повидать!

— Ну что ж. Приезжай завтра и поедем вместе. Завтра как раз мой день.

Полушутя-полусердито Павел схватил сестру за руку, отнял у нее иглу и, нагнувшись, заглянул в глаза.

— Леося! — воскликнул он. — Бедная любимая сестренка! Неужели мы так и расстанемся? Неужели ты не скажешь мне ласкового словечка? Не напутствуешь добрым советом?

Мгновение Леокадия колебалась: казалось, с привычкой молчать, которая стала ее второй натурой, борется теплое чувство, снова промелькнувшее в ее глазах. Неподвижно, прямо стоя за пяльцами, но не отнимая руки, как в начале разговора, она сказала с опущенными глазами:

— Что я могу сказать тебе, Павел? И какого ты ждешь совета? Жизнь так жестока… а я совсем не знаю ее законов и требований… Может быть, надо послушаться генеральши… Смотри сам… если тебе плохо, постарайся, чтобы было хорошо…

— И на том спасибо, — сказал Павел, нежно целуя руку сестры, которая ответила ему слабым пожатием.

В дверях он столкнулся с Ицеком Зельмановичем, известным в округе маклером по продаже имений. Он сватал местным помещикам покупателей из дальних мест, а покупщикам — желающих продать землю; вел предварительные переговоры, улаживал недоразумения, брал на себя посредничество в крупных и мелких торговых сделках. Это был преданный и ближайший советчик оджинецкой помещицы.