В дверях, против входа, на фоне красной драпировки, с открытой книгой в руках стояла Ирена. Краницкий подошел к ней той характерно покачивающейся походкой, которая свойственна щеголям в присутствии женщин, и, склонившись, поцеловал ей руку.

— Можно войти? — спросил он, указывая заискивающим взглядом на дверь, ведущую вглубь квартиры.

— Пожалуйста, войдите. Мама у себя в кабинете.

Поклон и интонация Ирены были любезны ровно настолько, насколько этого требовали приличия, но так она держалась всегда и со всеми. От нее веяло холодом и равнодушным, порой даже презрительным высокомерием. Однако, когда Краницкий с цилиндром в руке шел по гостиной, Ирена провожала его взглядом, выражавшим наряду с тревогой дружеское участие и, пожалуй, еще больше — жалость. Она с детства привыкла постоянно его видеть; Краницкий всегда был ласков, как раб, услужлив и, как друг, чуток к желаниям и внимателен к нуждам не только хозяйки дома, но и всех ее детей. В нем была какая-то тихая деликатность, обычно присущая людям, которые не считают себя достойными дарованных им благ и потому вечно трепещут, боясь их потерять. К тому же он обладал талантом выразительного чтения и знал несколько языков. За последние годы самыми приятными для Ирены были вечера, не занятые светскими обязанностями, которые она проводила вместе с этим человеком в комнате матери. Иногда в этих домашних собраниях участвовали Кара и мисс Мэри; иногда, хотя и реже, их оживлял приход Мариана; во время перерывов в чтении он шутил с матерью и сестрами, а с Краницкий вел споры о разных направлениях и стилях в литературе. Но большей частью Кара была занята уроками, Мариан — светскими развлечениями, и только она с матерью, склонившись над рукодельем, задумчиво и спокойно слушали этот звучный мужской голос, с таким глубоким пониманием и чувством читавший лучшие создания человеческой мысли и вдохновения. Порой в эти вечера Ирена предавалась мечтам о чистой, безмятежно тихой жизни, овеянной сердечной теплотой и такой далекой от шума улиц, шелеста шелков и суетности пышных фраз, всю фальшь и пустоту которых она уже постигла, и оттого сразу говорила себе: «Крашеные горшки, идиллии, этого и на свете нет!» И махала рукой, словно отгоняя от себя прелестного мотылька, уверенная, что мотылек этот лишь призрак. Сегодня по каким-то мелким наблюдениям она догадывалась, что произошло и еще должно произойти нечто необычайное, и была особенно чопорна и холодна; только в глубине ее серых прозрачных глаз затаилась горячая искорка тревоги. На ней было суконное, плотно облегающее платье со строгим, почти мужского покроя лифом, а в огненных волосах, сколотых на темени японским узлом, поблескивала сталью длинная шпилька. С открытой книгой в руках Ирена медленно прохаживалась по обеим гостиным. Взгляд ее не отрывался от книги, но она совсем не перелистывала страниц. У одной двери Ирена сразу поворачивала, у другой, запертой, на несколько секунд останавливалась, и тогда до нее долетал приглушенный звук двух негромких голосов. О, она не хотела слышать ни слова из этого разговора, ни за что не хотела! Давно уже она старалась быть слепой, глухой, подчас чуть не мертвой, чтобы ни одним взглядом, ни одним движением не показать, что у нее есть и зрение и слух. Но теперь всякий раз, когда из-за закрытой двери до нее доносился громкий возглас, она останавливалась как вкопанная и веки ее трепетали, как листья на ветру. Давно уже ей приходило в голову, что когда-нибудь у них в доме должно произойти что-то страшное, к чему она не сможет остаться слепой и глухой. Может быть, это произойдет именно сегодня?.. Не поднимая глаз от книги, медленным, размеренным шагом она расхаживала от одной двери до другой, среди лазури, пурпура и всевозможных оттенков белизны, по блестящему паркету обеих гостиных; сухощавое лицо ее было неподвижно, и она казалась еще более чопорной и холодной, чем всегда, в своем плотно облегающем платье, с воткнутой в волосы длинной шпилькой, отливающей металлическим блеском.

Вдруг за другой дверью, из-за которой доносились два женских голоса, разговаривавших по-английски, зазвенел серебристый смех, дверь с шумом распахнулась, и в гостиную, освещенную зимним солнцем, бросавшим золотые ленты на пурпур и белизну, влетела необычайная пара. Высокая девочка лет пятнадцати, с светлыми волосами и в светлом платье, низко нагнувшись, держала за передние лапки серого пинчера и, вся порозовевшая, вместе с ним стала кружиться по гостиной, напевая модный вальс: «Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!» Две маленькие ножки в изящных туфельках и две мохнатые собачьи лапки быстро-быстро мелькали на блестящем паркете, кружась между креслами, столиками и тумбочками с вазами, пока не наткнулись на стоявшую в дверях Ирену. Подняв с пола собачку, Кара выпрямилась и встретила странный взгляд сестры. Ирена часто замигала, как будто в глаза ей ударил резкий свет.

— Какая ты всегда веселая, Кара!

— Я? — вскричала девочка. — Ну да… меня рассмешил Пуфик и потом… так славно светит солнышко. Правда, Ира, сегодня чудесный день? Ты видела, какие алмазы искрятся на снегу? Деревья все в инее… Мы пойдем с мисс Мэри гулять… Я и Пуфика возьму, только надену ему попонку, я как раз вчера кончила ее вышивать. Скажи, мама здорова?

— Почему ты спрашиваешь?

— Когда я утром зашла к ней, мне показалось, что она заболела… Она была такая бледная-бледная! Я спросила ее, но мама сказала, что это ничего, что она здорова… А мне все-таки кажется…

Ирена с раздражением прервала ее:

— Так постарайся, чтоб тебе ничего не казалось! Твои догадки, как и у всех детей такого возраста, просто нелепы. Куда ты идешь?

— К папочке.

Помолчав, Кара указала глазами на комнату матери.

— А там… этот господин?

Почему-то эти слова она произнесла, понизив голос. Зато почти твердо звучал голос Ирены, ответившей вопросом:

— Какой господин?

— Краницкий.

На одно мгновение пунцовые губки непроизвольно искривились; потянувшись к сестре, Кара зашептала:

— Ира, скажи мне, но только правду, а ты… ты… любишь этого господина… Краницкого?

Ирена громко, искренне рассмеялась, как не смеялась почти никогда.

— Вот смешная!.. Ах, какой ты еще забавный ребенок! За что ж мне его не любить? Он такой давний и близкий знакомый!

И уже с обычной холодностью прибавила:

— Впрочем, ты знаешь, что я никого особенно не люблю!

— Даже меня? — ласкаясь, спросила Кара, прильнув пунцовыми губками к бледной щеке сестры.

— Тебя немножко! Ну, а теперь иди. Ты мне мешаешь читать…

— Ухожу. Идем, Пуфик… идем!

Прижав собачку к груди, Кара пошла из комнаты, но в дверях обернулась к Ирене и, подавшись вперед, приглушенным голосом сказала:

— А я его не люблю… сама не знаю за что, но не люблю. Раньше любила, а в последнее время не люблю, ненавижу, терпеть не могу… сама не знаю за что!

С этими словами она шаловливо повернулась на одной ножке и пошла дальше. Ирена, склонившись над книгой, шепнула:

— Сама не знает! Не знает! Поэтому и может танцевать с собачкой! Какое это счастье быть пастушком!

Кара шла, снова что-то напевая, но возле двери отцовского кабинета смолкла и остановилась. Из кабинета доносился гул мужских голосов. Опустив голову, девочка прошептала:

— У папочки гости!.. Что же нам делать, Пуфик? Как мы туда пойдем?

С минуту она колебалась, раздумывая, потом тихонько проскользнула за портьеру и через миг уже сидела на скамеечке, в узком треугольнике за высокой этажеркой с книгами, стоявшей наискосок от двери. Этот уголок был надежным убежищем, сюда она могла незаметно проникнуть и уже давно его присмотрела. Книги, стоявшие на этажерке, целиком закрывали девочку, но сквозь узкие щели между ними сама она видела всех. Всякий раз, застав у отца гостей, одним неслышным шагом прямо из двери она прокрадывалась сюда, пережидала гостей и, когда они расходились, немножко разговаривала с отцом.

За круглым столом, заваленным книгами, картами и брошюрами, в глубоких креслах сидели какие-то люди различного возраста и вида, с цилиндрами в руках. Явились они не по делу, а с визитом — коротким или более продолжительным, — и, поминутно сменяясь, уступали место другим, прибывающим непрерывным потоком или, вернее, как волна за волной. Одни уходили, другие приходили. Рукопожатие, более или менее низкий поклон, сопровождаемый изысканно вежливыми фразами, то и дело обрывавшиеся и снова завязывавшиеся разговоры о высоких и важных материях: о европейской политике, о местных событиях первостепенного значения и об общественных проблемах, особенно касающихся экономики и финансов.