— Как же, работал… В картишки играл.

А Пушкин-то представлялся ему не иначе как в кабинете, беседующим с музами, творящим, сочиняющим…

Еще раз идти к Демуту Гоголь не решился.

Знакомство состоялось в мае 1831 года, на квартире у Плетнева.

— Это и есть тот самый Гоголь, о котором я писал тебе, — сказал Плетнев Пушкину, подводя к нему Гоголя.

Пушкин сжал руку Гоголя своей маленькой крепкой рукой и окинул его проницательным взглядом.

Через месяц они встретились в Царском Селе.

Незадолго до знакомства с Гоголем Пушкин писал Плетневу: «О Гоголе не скажу тебе ничего, потому что доселе его не читал за недосугом. Отлагаю чтение до Царского Села, где ради бога найми мне фатерку…»

Пушкин только что женился на московской барышне, красавице Наталии Николаевне Гончаровой, и хотел вместе с женой провести лето под Петербургом. Плетнев снял для него домик в Царском Селе. В конце мая Пушкин поселился там, где прошли его лицейские годы, в любимом и памятном Царском. Он жил на углу Кузьминской дороги и Колпинской улицы, в доме вдовы Китаевой.

Двадцать седьмого июня Гоголь уже просил Марию Ивановну: «Письма адресуйте ко мне на имя Пушкина, в Царское Село, так: Его Высокоблагородию Александру Сергеевичу Пушкину. А вас прошу отдать Н. В. Гоголю».

Проще было указать свой собственный адрес в Павловске. Но Гоголь предпочел дать адрес Пушкина, чтобы в Васильевке и ее округе догадались, сколь он коротко знаком со знаменитым поэтом.

В Павловске, в четырех верстах от Царского Села, жил он у Васильчиковых, служил гувернером при их больном сыне. Взять место гувернера и покинуть Петербург заставила холера. Страшная азиатская гостья, уже опустошившая многие губернии России, в середине июня 1831 года добралась и до столицы. «Холера теперь почти повсеместна, — писал Гоголь матери, — и наш Петербург не избежал от ней. Слава богу, что она теперь не так опасна, и здешние доктора весьма многих вылечивают. — У нас в Павловске все спокойно, и я намерен не выезжать отсюда до тех пор, покаместь и в Петербурге не будет все спокойно».

Это писалось для успокоения Марии Ивановны. На самом же деле все обстояло далеко не так идиллически. При первом появлении холеры царь бросил столицу на генерал-губернатора, а сам со своим двором укрылся в Петергофе. Вслед за царем сбежала аристократия и заперлась по дачам. Петербург охватила паника. И не удивительно. Генерал-губернатор Эссен был не способен к разумным действиям. Им вертел, как куклой, правитель его канцелярии некто Оводов, ловкий мошенник, пройдоха, взяточник.

Генерал-губернатор и дел-то не знал. Бывало, спрашивает у Оводова, просматривая бумаги:

— Это кто ко мне пишет?

— Это вы пишете.

— А, это я пишу. О чем?

Узнав, о чем он пишет, государственный муж ставил свою подпись.

И вот на это-то ничтожество Николай бросил Петербург.

А холера усиливалась. Каждый день умирали сотни. Все больше беднота. Бесконтрольная полиция творила что хотела, тащила в холерные больницы больных, здоровых, пьяных. Больниц же народ страшился, как огня. И имел основания. Очевидец профессор Никитенко записал в своем дневнике: «Лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу… Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу… Нет никого, кто бы одушевил народ и возбудил в нем доверие к правительству. От того в разных частях города уже начинаются волнения».

Атмосфера накалялась. Недовольство, копившееся годы и жестоко подавляемое, прорвалось наружу. По городу ходили толки, порожденные страхом и невежеством, что никакой холеры нет, что все придумали лекаря вкупе с иноземцами, чтобы извести народ.

Двадцать первого июня толпа окружила карету, везущую в лазарет холерных больных. Карету разбили, а больных выпустили. При этом кричали:

— Здесь вам не Москва! Мы себя покажем! Мы по-свойски управимся с лекарями, полицией и немцами!

Двадцать второго июня на Сенной площади учинен был бунт. Великое множество народу ворвалось в холерную больницу. Выбили стекла, выбросили мебель, избили больничную прислугу, умертвили двух лекарей. Обезумевшие, доведенные до отчаяния люди не ведали, что творили. На Сенную площадь двинули войска. Разогнали, похватали. Но народ не успокоился.

Узнав о случившемся, в столицу явился Николай. Страх перед бунтом пересилил страх холеры. Царь пустил в ход весь арсенал ведомых ему средств — увещевания, угрозы. Стоя в своей коляске посреди Сенной площади, Николай говорил, обращаясь к толпе:

— Вчера учинены были злодейства и общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому подражать буйству французов и поляков. Они вас подучивают, ловите их и представляйте начальству.

И, указав на церковь Спаса, царь грозно скомандовал:

— На колени! Молитесь! Просите прощения у всевышнего!

Толпа упала на колени, а царь продолжал:

— Я за вас в ответе перед богом. Сам лягу, но беспорядков не допущу! И горе ослушникам!

Из толпы закричали. Царь повернулся в ту сторону, откуда неслись голоса.

— Вы до кого добираетесь, кого хотите? Не меня ли? Я никого не страшусь! Вот он — я!

И театральным жестом указал себе на грудь.

Переодетые полицейские гаркнули «ура!». Толпа их поддержала. Чтобы закончить представление, царь поманил к себе старика, стоявшего поблизости, облобызал его и покинул площадь.

Булгаринская «Северная пчела», захлебываясь от восторга, писала, что любовь к государю усмирила народ. Но на самом-то деле волнения не прекратились. Войска стояли наготове.

А Гоголь все успокаивал Марию Ивановну: «В Петербурге холера, благодаря богу, прекращается. Там ее никто не боится; умирают очень, очень мало, и то собственною почти виною. Лечат ее необыкновенно хорошо. Выздоровевшие не могут нахвалиться нарочно устроенными для того больницами. Впрочем я до тех пор не приеду в Петербург, покаместь она совершенно там не прикратится…»

О своем житье-бытье в Павловске Гоголь матери не рассказывал. Почему — понятно.

Тогда в Павловск к Васильчиковым приехал погостить их родственник молодой дерптский студент, будущий писатель Владимир Соллогуб. Со слов своей тетушки Александры Ивановны он узнал, что при больном ее сыне Васеньке состоит в учителях некто Гоголь, большой любитель словесности, который и сам кое-что пописывает.

Тетушка предложила взглянуть на учителя.

В детской за столом сидел молодой человек, а подле него больной Васенька. Указывая на картинки, разложенные на столе, учитель говорил:

— Вот это, душенька, баран, понимаешь? Баран — бе, бе… Вот это корова. Му, му…

И очень искусно подражал голосу животных.

Соллогуб поздоровался и поспешил уйти. Ему стало не по себе. Юный князь Васильчиков страдал слабоумием, и учитель при нем был почти что нянькой. «Признаюсь, — рассказывал Соллогуб, — мне грустно было глядеть на подобную сцену, на такую жалкую долю человека, принужденного из-за куска хлеба согласиться на подобное занятие».

Сожаление еще усилилось, когда Соллогуб случайно совсем в другом свете увидел бедного учителя. Как-то, идя по коридору, Соллогуб вдруг услышал громкое чтение, доносившееся из ближайшей комнаты. Оказалось, что это Гоголь читал свое сочинение нескольким старушкам приживалкам. Он читал им про украинскую ночь…

«Кто не слыхал читавшего Гоголя, — рассказывает Соллогуб, — тот не знает вполне его произведений. Он придавал им особый колорит своим спокойствием, своим произношением, неуловимыми оттенками насмешливости и комизма, дрожавшими в его голосе и быстро пробегавшими по его оригинальному остроносому лицу, в то время как серые маленькие его глаза добродушно улыбались и он встряхивал всегда падавшими ему на лоб волосами».