Соллогуб стоял как завороженный. С ним творилось удивительное. Он видел, он ощущал эту украинскую ночь, синий небосвод, усеянный звездами, свежесть, благоухание.

«Признаюсь откровенно, — продолжает Соллогуб, — я был поражен, уничтожен; мне хотелось взять его на руки, вынести его на свежий воздух, на настоящее его место».

Жизнь в Павловске была бы для Гоголя мучительна, невыносима, если бы, просыпаясь поутру, он не утешал себя мыслью, что вечером сможет увидеть Пушкина.

Вспоминая прошедшее лето, Гоголь писал Данилевскому: «Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе… Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: Кухарка[1], в которой вся Коломна и петербургская природа живая. — Кроме того сказки русские народные — не то что Руслан и Людмила, но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая. — У Жуковского тоже русские народные сказки, одне экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами и, чудное дело! Жуковского узнать нельзя. Кажется появился новый обширный поэт и уже чисто русский. Ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на днях выйдут».

По вечерам, освободившись от своих гувернерских обязанностей, надев свой единственный парадный сюртук, Гоголь шел к Пушкину. Всего четыре версты отделяли Павловск от Царского Села, и для Гоголя, привыкшего к пешим прогулкам, они казались безделицей. Вот и Кузьминская дорога. Вот на углу Колпинской улицы деревянный одноэтажный дом с мезонином…

Гоголь заставал Пушкина либо наверху в кабинете, либо внизу в гостиной, подле Наталии Николаевны, которая вышивала, склонясь над пяльцами. В гостиной не задерживались. Пушкин шутил, что их разговоры непригодны для нежных женских ушей, и уводил гостя к себе. Гоголь молча откланивался. Он был рад уйти. Присутствие Наталии Николаевны стесняло его. Он прекрасно понимал, что не обладает ничем привлекательным для скучающей красавицы — ни мундиром с эполетами, ни холеными усами, ни умением болтать светский вздор.

По крутой деревянной лестнице они поднимались в мезонин. Кабинет Пушкина нравился Гоголю: просто, много света и мало мебели. У дивана большой круглый стол, на нем чернильница, бумаги, перья. На маленьком столике графин с водой, стакан, банка крыжовникового варенья. И повсюду книги. На столе, на полках и даже на полу.

Пушкин объяснил, что вода в графине особенная — от «Лебедя». Этот царскосельский фонтан питают ледяные таицкие ключи.

Гоголь возвращался в Павловск затемно. Он шел и думал — явь ли это? Он был у Пушкина, он говорил с Пушкиным, Пушкин расспрашивал его, смеялся его рассказам. И просил не церемониться и приходить когда вздумается. Гоголю казалось, что он видит чудный сон.

Между тем холера объявилась и в Петергофе. Двор, спасаясь, перекочевал в Царское Село. Вместе с императорским семейством, своим питомцем наследником приехал и Жуковский. Ему отвели комнаты в Александровском дворце.

До знакомства с Жуковским он представлялся Гоголю по известному портрету: романтический юноша с развевающимися темными волосами. Певец «Светланы», автор страшных баллад… Но Жуковский изменился. Он был уже в летах, пополнел, полысел, приобрел степенность. Его лицо хранило выражение спокойной грусти. Темные, восточного разреза глаза, унаследованные от матери-турчанки, смотрели умно и добродушно. Улыбка была приветливой. Голову он держал чуть склоненно, как будто прислушивался к чему-то и размышлял.

Теперь Гоголь и Пушкин встречались и у Жуковского. По-холостому, без дам.

Правда, одна дама, вернее девица, появлялась. «Небесный дьяволенок», как называл ее Жуковский, вполне подходила к ученой мужской компании. Молодая фрейлина императрицы — Александра Осиповна Россет — славилась умом, образованностью, красотой. Поэты слагали в ее честь стихи. Придворные ловеласы ее смертельно боялись. За живость нрава ее прозвали ласточкой. За южную красу и острый язык — Донна Соль и Донна Перец. Она была ученицей Плетнева, дружила с Жуковским и Пушкиным.

Приручить Гоголя ей не сразу удалось. Поначалу он дичился. А Россет он нравился. Его своеобразный выговор и взбитый хохол напоминали детство. Александра Осиповна родилась И провела ранние годы на Украине, в имении своей бабушки. Она с таким чувством вспоминала звездные украинские ночи, белых аистов, прилетающих с заходом солнца на крыши хат, галушки в сметане и вареники с вишнями, что Гоголь не устоял. Они подружились.

Россет жила вместе с другими фрейлинами в Камероновой галерее, близ Большого дворца. Жуковский, Пушкин и Гоголь встречались и в ее комнатах.

Было забавно наблюдать, как Жуковский, шутливо повздорив с красавицей Россет, просит прощения в стихах:

Пушкин шутил иначе. Он написал два фельетона про Булгарина и Греча. Эти ловкие компаньоны бессовестно расхваливали друг друга и вместе ополчались против своих критиков. Так, Николай Иванович, заступаясь за Фаддея Венедиктовича, заявил, что у Булгарина «в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов».

Фельетоны Пушкина назывались: «Торжество дружбы…» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Оба были подписаны: «Феофилакт Косичкин».

Гоголь слушал фельетоны Пушкина, его повесть в стихах «Кухарка», его сказки. Читал свои новые сказки и Жуковский. Гоголь был несказанно счастлив: он, скромный юноша откуда-то «с під Полтавы», удостоился присутствовать на турнире богов. И боги столь добры к нему, обращаются как с равным. Просят почитать им из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — так он назвал свои повести. Читали, разговаривали… Разговоры были разные. Больше о политике.

Пушкин говорил:

— У нас в Царском Селе нет ни холеры, ни бунтов, а вокруг такая каша, что боже упаси.

Запыленные курьеры на загнанных тройках доставляли отовсюду устрашающие вести: не слагают оружия восставшие поляки, бунтуют мужики, бунтуют солдаты в военных поселениях. В Старой Руссе — холерный бунт; под предлогом отравления перебиты не только лекаря, но и начальство; на городской площади, как при Пугачеве, судили дворян. В новгородских военных поселениях солдаты расправились с генералами, полковниками, офицерами — действовали мужики, которым восставшие полки выдали своих начальников.

Пушкин, недавно побывавший в Нижегородской губернии, поездивший по России, рассказывал, что народ раздражен и озлоблен. И виною этому не одна лишь холера.

Недавний начальник Гоголя, министр внутренних дел Закревский, на другой день после бунта на Сенной площади вел такой разговор с царем. Царь спросил его:

— Чему ты приписываешь народные волнения?

— Единственно злоупотреблениям и распоряжениям полиции.