Когда рыцарь ушел, Эрменегильда продолжала расспрашивать Ива о его жизни в деревне и о том, что он предполагает делать в Париже.

Ив рассказывал ей обо всем этом и о своем теперешнем печальном положении невольного пленника. Он даже осмелился обвинить отца Эрменегильды в несправедливом отказе в просьбе тогда, на лесной опушке, отпустить его в Париж, такой заманчиво близкий.

— Я не понимаю, — сказала Эрменегильда, — почему отец не отпустил тебя. Ты, наверно, не так понял его. Мой отец слишком добр и справедлив, чтобы отказать в такой пустячной просьбе. Я непременно скажу ему. Отец просто думает, что тебе здесь очень хорошо, ведь он о тебе ничего не знает. Я непременно скажу ему.

Слова о доброте и справедливости так не вязались с тем, что говорил о Клеще псарь Жак, с рассказом о нем звонаря Фромона и, наконец, с его собственным впечатлением от рыцаря Рамбера, что Ив понял — Эрменегильда не знает правды о своем отце. Говорить ей об этом он не имеет права, и надеяться ему на ее помощь нечего: убежденная, что отец ее «добр и справедлив», она будет верить всему, что тот ей скажет, и все будет так, как захочет Клещ. И пусть Госелен тоже не уверяет, что сумеет выпросить для Ива разрешение уйти из замка.

Ни на второй, ни на третий день ничего не изменилось в положении Ива. Он не смел спрашивать у Эрменегильды, говорила ли она с отцом. «Наверно, не говорила или говорила, но ничего не добилась, поэтому и молчит», — так Ив думал. А она, как и в прошлые разы, вызывала школяра до полудня, внимательно слушала отрывки из «Трактата о благодати», особенно ей понравившегося. Потом Урсула стала утверждать, что чтение, хотя и божественное и освещенное святыми отцами церкви, утомительно для ее молодой госпожи. «Это нам, старикам, впору слушать, а ей и развлечение надо», — и тут же предложила Эрменегильде научить Ива игре на досках, чем ему и пришлось заняться.

Игра оказалась несложной. На деревянной доске, разделенной пополам перегородочкой, с каждой стороны нарисовано по двенадцати треугольных клеток, красных и белых. У каждого из двух игроков — шашки, у одного белые, у другого черные, и пара игральных костей. По очереди каждый выбрасывает эти кости из стаканчика, и, сколько они покажут очков, на столько клеток надо подвинуть свою шашку. Кто займет все двенадцать клеток, получает фишку. Фишки вкладываются в дырочки, сделанные по двум краям доски. Кто первый заполнит все дырочки, тот выигрывает партию, и игра начинается сначала[16].

Так продолжалось четыре дня Когда Ив уходил из маршальского дома, возвращался на нижний двор и, поев похлебки, усаживался на бревно, к нему подходил Фромон. Ив рассказывал ему про дочку маршала.

— Видаю я ее, — говорил звонарь, — в церкви видаю, хорошая девушка. Жаль ее, бедняжку, — без матери растет. А ее мать рыцарь Рамбер убил.

— Убил?!!

— Попросту извел издевками, побоями Зря издевался, зря бил. Зачахла, несчастная, и умерла в чахотке. А от дочери скрыл, конечно. Кормилица это все знает, да молчит. Как же тут не молчать? Попробуй скажи!.. А девушка, видать, не в отца, добрая. Она ему, верно, про тебя сказала, а вот что он ответа никакого не дал, это плохо. Плохо, — повторил звонарь и задумался.

Иву не по себе стало от этого разговора.

В конце четвертого дня он спросил у Госелена, говорил ли он о нем маршалу. Жонглер сделал такое лицо, словно ему помешали размышлять о чем‑то очень для него важном.

— Что ты говоришь? А! Да, да, да, конечно… Нег, не говорил. Видишь ли, скоро у них будет празднество, так что, знаешь, потерпи несколько дней. Празднество кончится, и мы с тобой уйдем отсюда. И ты, пожалуйста, не беспокойся, ведь я тебе обещал.

Эти последние слова, неуклюже пристегнутые к разговору о празднестве, не ободрили Ива, а наоборот, укрепили в мысли о чем‑то безысходно мрачном, что ждет его в этом замке.

Утро следующего дня было пасмурным и душным. К полудню стало темнее и донеслось глухое ворчание надвигающейся грозы.

Ив шел в верхний двор, В воротах его чуть было не сбил с ног неожиданный порыв ветра, засыпал глаза пылью, растрепал волосы. Только Ив добежал до дома маршала, как блеснула молния и, разодрав небо, рухнула на замок оглушительным ударом, треском, гулом с проливным дождем, густой завесой повисшим над двором.

Когда Ив вошел в комнату Эрменегильды, она сидела на скамеечке, уткнув лицо в колени кормилицы и зажимая уши пальцами. Урсула, подняв глаза к потолку, бормотала молитвы и перебирала руками четки. Окно было занавешено ковром, только сбоку была оставлена узкая щелка, пропускавшая слабый свет. Они не слышали, как вошел Ив, и, когда он тихо кашлянул, чтобы обратить на себя внимание, Урсула вздрогнула и в испуге вскрикнула:

— Кто это?

Эрменегильда приподняла голову:

— А, это ты, Ив? Какая страшная гроза! Урсула говорит, что грозу господь бог посылает на нас за грехи наши, что во время грозы надо молиться, чтобы отогнать от себя демонов. Они радуются страху людей и пользуются случаем еще больше запугать их и завладеть их душами. Когда Урсула занавешивала окно, она видела, как с порывом ветра вместе с пылью неслись и кружились демоны, один из них — с хвостом в виде змеи. Урсула отпугнула их крестным знамением и молитвой святой троице, а то они влетели бы сюда и искалечили бы нас.

Все это Эрменегильда прошептала, то и дело боязливо поглядывая на окно, откуда доносился шум ливня.

— В грозу они особенно дерзки, — тоже шепотом сказала Урсула. — Брат Кандид мне говорил, что он читал мессу, а в это время налетела гроза. Так два демона не давали ему совершать богослужения: один тушил свечи на алтаре, а другой, обернувшись кошкой, вскочил брату Кандиду на голову. Из‑за грозы никто в церковь не пришел, и брат Кандид один еле справился с окаянными, окропив их святой водой…

Рассказ Урсулы был прерван блеснувшей за окном молнией, вскриком Эрменегильды, снова уткнувшей голову в колени кормилицы, сильным ударом грома и частым стуком в дверь Испуганные женщины не откликнулись на него.

— Кто‑то стучит к вам, — сказал Ив.

— Ах! Святая Мария! — воскликнула Урсула, крестясь. — Кто там? Войдите!

Урсула хотела встать, но Эрменегильда схватила ее за руку:

— Не уходи! Мне страшно!

Дверь отворилась, и на пороге ее появился один из вкюйе барона.

— Простите, госпожа, за беспокойство, — сказал он и обратился к Иву: — Тебя зовут Ивом?

— Иди за мной.

Эрменегильда встала:

— Подождите! Куда вы его уводите?

— По приказанию мессира барона, — ответил экюйе и ватворил дверь за собой и Ивом.

«От кого он узнал мое имя? — думал Ив, идя за вкюйе. — Ведь, кроме Госелена, моего имени никто здесь не знает. Значит, кто‑то спросил у Госелена? Кому оно понадобилось? Ведут меня по приказанию барона, значит, барону понадобилось мое имя. Зачем?» Зажав под мышкой свою книгу, Ив шел по верхнему двору к мосту через ров, окружавший стену, так называемую «рубашку» главной башни. Дождя уже не было, ветра тоже, но небо все еще было затянуто серой дымкой.

Двор был пуст, только в луже купались воробьи. Прошли через мост, подошли к стене. Экюйе крикнул:

— Оэ! Лестницу!

За решеткой окна у двери на мгновение мелькнуло лицо привратника, потом он появился в дверях и спустил железную лесенку. Поднявшись и пройдя полутемным проходом по такой же лесенке, экюйе и Ив спустились по другую сторону стены. Там они подошли к ступеням подъезда главной башни, над которым тоже высоко была вырублена дверь, но лесенка из нее была спущена, У подъезда ходил взад и вперед дозорщик с легким копьем в руке. Экюйе сказал ему, указывая на Ива: «Посмотри за ним, а я сейчас вернусь», и поднялся в башню.

Ив недоумевал: «Что все это значит? «Посмотри за ним»! Точно я вор какой‑нибудь!»

Сбоку от подъезда, в стене башни, Ив увидел у самой земли низкое продолговатое оконце с толстыми железными прутьями решетки. «Подвал», — подумал он и вспомнил рассказ звонаря про страшную тюрьму под этой башней.