Рыцарь Ожье сидел у себя в спальне. Рядом с ним на шелковой подушке спала Клошэт, вздрагивая во сне. За окном потухал день, и в комнате было темновато. Перед рыцарем на столе стоял ларец из душистого заморского дерева, украшенный искусной резьбой прославленного в старину монаха — мастера монастырской школы в Пуатье. В благочестивом рвении, во спасение души своей, он изобразил на четырех боках ларца символы евангелистов[17]: крылатого льва, крылатого быка, орла и ангела с головами, окруженными нимбами[18]. На крышке изображен был последний суд. Ангел в длинном одеянии держит весы, в их чашах лежат души умерших в виде голых человечков. Черт с рогами и хвостом железными вилами подгоняет к весам толпу таких же человечков. На костре кипит котел, и дракон когтистой лапой держит корчащегося в муках грешника. Ангел, черт и дракон большие, а голые человечки совсем малюсенькие. По углам ларца — колонки с капителями из переплетающихся фантастических полуживотных, полурастений. Ларец этот вместе с мечом отца рыцаря Ожье, погибшего в крестовом походе при взятии Иерусалима, привезен был из Палестины и, как родовая реликвия, бережно хранился в замке Понфор. В ларце были листы древнего пергамента, железная чернильница с чернилами из сажи и растительного масла, круглая палочка воска и в трубочке из слоновой кости калам — тростниковое перо. Хранилась там и печать семьи де ла Тур — железный перстень с шестиугольным золотистым камнем, на нем было вырезано изображение леопарда с поднятой лапой.

Один за другим вынимал рыцарь эти предметы. Из свернутого в трубку пергамента он выбрал два листа, один, пустой, отложил в сторону, другой разгладил рукой и наклонился над ним, рассматривая затейливый чертеж — два круга один в другом с общим центром. Между ними — двенадцать делений, обозначенных знаками Зодиака. В этих делениях — изображения планет. Это был гороскоп рыцаря Ожье, составленный придворным астрологом герцога Фландрского, ученейшим монахом Маврицием. По расположению небесных светил в день и час рождения рыцаря Ожье монах предсказал его судьбу. Рыцарь плохо разбирался в запутанных объяснениях ученого. Он понял только одно: что ему грозит смерть от меча врага, от чего спасти может раскаяние в грехах и ниспосланная за это благодать божья. И вот теперь, когда он решил вызвать злейшего из врагов своих на поединок, настало время удалиться в монастырь и предаться раскаянию, добиться освященной церковью благодати слез[19]. Но и сейчас, прежде чем написать вызов на поединок, он должен испросить благословения. И, задвинув засов двери (молитва должна быть тайной), он распростерся на полу и вознес молитву к святой деве Марии. Клошэт, недовольная, что рыцарь, вставая, разбудил ее, оскалила зубы и зарычала. За это он сбросил ее со скамьи, и она, дрожа всем тельцем, забилась под кровать.

— О, нежная дама небесная! — шептал рыцарь, прижав лицо к холодному камню пола. — Соблаговолите помочь мне в предпринимаемом мною подвиге чести. Клянусь господом богом, сотворившим Еву и Адама, всегда стоять за веру и церковь, за защиту невинно угнетенных, смирением и молитвой искупить грехи свои во славу всемогущего бога, давшего законы!

И, встав, раскрытой ладонью осенил лицо крестным знамением. Потом, приоткрыв дверь, хлопнул в ладоши. Тотчас появился экюйе.

— Возьми это и неси за мной, — сказал он, передавая экюйе чернильницу, калам, чистый лист пергамента и восковую палочку, а перстень с печатью надел на левую руку.

Экюйе зажег факел и, высоко подняв его, шел за бароном вниз по крутой лестнице. Спустились они на один ярус и вошли в небольшую комнату с узким окном и потемневшими от времени широкими деревянными балками потолка.

— Садись к столу, пиши!

У стены стоял стол. Письменную принадлежность экюйе положил на стол, а горящий факел водрузил в железное гнездо, прикрепленное на стене у окна. Барон сел к столу, приказал позвать маршала и пришлого школяра с нижнего двора.

За окном чернела ночь.

Пламя факела, потрескивая, чуть колебалось, наполняя комнату запахом смолы и заставляя тень от стола и фигуры рыцаря Ожье медленно ползти, то вытягиваясь во всю длину каменного пола, то снова сжимаясь в бесформенное темное пятно. Рыцарь следил взглядом за движением тени, и показалась она ему похожей на высокий гроб, покрытый длинным покрывалом. Он откинулся к стене, закрыл глаза и, положив вытянутые руки на стол, крепко сжал кулаки. На указательном пальце правой руки рубин в золотом перстне Агнессы д’Орбильи поблескивал кровавой каплей.

Ив и рыцарь Рамбер пришли почти одновременно. Барон отпустил экюйе, приведшего Ива, и, указав маршалу на скамью, сам стал молча ходить взад и вперед по ком* нате.

Внезапный вызов к барону в такой поздний час испугал Ива, успокоившегося было после разговора со звонарем. Волнение усилилось еще больше, когда экюйе повел его по темной лестнице главной башни. И теперь в этой полутемной комнате, оставленный с глазу на глаз с бароном и маршалом в гнетущем молчании, Ив растерянно переступал о ноги на ногу. Чего хотят от него эти два человека, от злой воли которых зависит судьба его, бессильного и беззащитного? Он слышал, как часто колотится его сердце и кан трещит факел и роняет на пол угольки.

Наконец барон подошел к нему и, толкнув в плечо, сказал:

— Садись к столу, пиши. Вот, — и ткнул иальцем в лист пергамента.

Рука Ива дрожала, когда он взял калам. Деревенский священник учил Ива писать легким, коротким гусиным пером с концом, разделенным надрезом, а калам был длинный и без надреза. Ив робко стал усаживаться, перекладывал с места на место пергамент, поворачивал его то в одну, то в другую сторону, прилаживался.

Барон топнул ногой:

— Долго я буду тебя ждать, паршивец?

Маршал, сидевший рядом, прошипел:

— Довольно ковыряться!

— Слушай и пиши, — сказал барон и, продолжая ходить, стал диктовать:

— «От рыцаря Ожье де ла Тура рыцарю Реио дю Крюзье послание.

Я, рыцарь Ожье де ла Тур барон де Понфор, по милости и с помощью бога лучезарного раскрыв козни твои, подлым путем уготованные против меня тобою, сыном потаскухи и впрямь черным душою и помыслами, клянусь богом грозящим проучить тебя в честном поединке. Ни бог, ни человек, ни все святые не смогут оберечь твою голову. От моего меча она соскочит с туловища. Я отрублю ее тебе под подбородок и растопчу ногами, а копье свое я воткну в твою кабанью дичину».

Маршал восторженно прогнусавил:

— Я так и вижу, как вы мощным ударом…

— Молчи, паскудный! Только путаешь меня! — прервал его барон.

Маршал поднял руки и угодливо зашептал:

— Молчу, молчу.

— Пиши, да поторапливайся, — нетерпеливо сказал барон Иву и опять начал диктовать:

— «Клянусь святым телом святого Гонория, твои разбойничьи помыслы о захвате моих земель и деревень сгниют вместе с твоим вонючим телом…»

От того, что колебался свет факела и рябило в глазах, от нетерпеливых понуканий барона, от сопения маршала, который то заглядывал в написанное, обдавая смрадным дыханием, то гнусавил, подсказывая и сбивая, у Ива стучало в висках, ему было душно, правая рука ныла от напряжения и дрожала. А барон все ходил и ходил, все диктовал и диктовал, и казалось, что пытке этой не будет конца и не хватит сил вытерпеть ее.

Барон говорил своему врагу, что предлагает ему сообщить о принятии вызова в такой‑то срок, при неисполнении чего будет считать рыцаря дю Крюзье трусом и объявит ему войну. Что предлагает встретиться в такой‑то день в окрестностях города Дурдан–на–Орже, на перекрестке дорог из Парижа в Шартр и из Дурдана в Этамп, там, где развалины древнеримского храма. И что держит запертым в тюрьме замка Понфор в качестве заложника виллана — подданного рыцаря Рено.