Нежно потрепав племянника по плечу, Тарас Стебленко уходит к себе за перегородку, откуда вскоре Петрик слышит привычный стук сапожного молотка.

«Хуже всего — быть больным, — думает Петрик, — А что? Приятно, что ли, когда тебя ведут к пану доктору, где в комнате сильно пахнет лекарствами, а из шкафа со стеклянными дверцами зловеще поблёскивают разные щипцы и железные палочки с крючками на кончиках… Правда, неплохо бы ещё разок посидеть в кресле с мягким кожаным сидением и подлокотниками. Но… а та злобная машина с колесом и иголкой на кончике длинного шнура?! Бррр!»

Нет, ни за что на свете Петрик не хочет больше знаться с докторами, которые за все пережитые страхи и мучения ещё берут с людей деньги.

Да, да, Петрик сам видел, как дядя Тарас расплачивался с паном доктором. И это в такое трудное время, когда все заказчики, точно сговорившись, просят дядю Тараса починять им в долг сандалеты, туфли, ну и, конечно, разные там старые шкрабы.

Разве виноват дядя Тарас, что какие-то там правые социалисты помогли придти к власти в Польше пилсудчикам?

— Пилсудчики — отъявленные враги рабочего класса, они довели страну до неслыханного разорения и нищеты, — сказал один дядин заказчик. А дядя Тарас к этому добавил:

— Да, всё больше и больше сгущается смрад фашизма.

Про смрад Петрик понял, а про фашизм — нет.

Конечно, если тётя Марина не усылает Петрика погулять во двор, когда заходят в мастерскую «заказчики», так Петрику всё слышно через фанерную перегородку, о чём говорят в мастерской.

Вчера, например, тот самый стриженный заказчик, который присвоил шляпу дяди Тараса, очень ругал какого-то кровавого Муссолини. Этого Муссолини он называл и по-другому: «фашист», «чёрное зло фашизма», «фашистская собака».

Дядя Тарас тоже говорил что-то непонятное про Германию, про какого-то бесноватого Гитлера, захватившего власть. А потом дядя Тарас сказал очень понятно: «Есть на свете Москва!»

Вечером, когда пришла с работы Ганнуся, а тётя Марина с мамой ушли узнавать насчёт подённой работы для мамы, да и дядя Тарас тоже куда-то ушёл, Петрик спросил:

— Ганнуся, фашисты — это собаки? Они такие, как бульдог «Танго» из четырнадцатой квартиры или ещё пострашнее?

— Тсс, тихо, — цыкнула Ганнуся, при этом сильно дёрнув Петрика за рукав рубашки. — Ты это где слыхал, дурак? Не твоего это ума дело… нельзя так говорить, слышишь?

— Не глухой я, слышу, — огрызнулся Петрик, обиженно шевеля бровками. Он терпеть не мог, если на него цыкали и дёргали за рубашку.

Хорошо, Петрик не будет больше этого слова произносить, раз Ганнуся так волнуется.

«Скорее всего, «фашист» — это ругательство», — решает Петрик.

— Я больше не буду. Добре? — покраснев, обещает Петрик. — Ты маме не скажешь, Ганнуся. Добре?

— Вот и умник, я не скажу, — соглашается сестра.

Один раз с Петриком уже произошла некрасивая история. На улице пьяный дрогаль яростно бил кнутом лошадь и сквернословил. Петрик прибежал домой и повторил то, что выкрикивал пьяница. Мама очень закричала на Петрика и пригрозила оторвать ему язык, если Петрик когда-нибудь ещё повторит эти отвратительные слова.

Ганнуся носит по комнате Тымошика и поёт ему песню.

— Ганнуся, а Москва… это где? — громко спрашивает Петрик, вспомнив слова дяди Тараса.

Песня умолкает на полуслове. Ганнуся присаживается с ребёнком на топчан, и её большие мечтательные глаза устремляются в сторону окна. Она заговорила совсем тихо.

— Это там… Ты видел, Петрик, откуда всходит солнце.

Нет, Петрик на это никогда не обращал внимания. Да и где тут из подвала увидишь восход солнца?

— Это там, в Советском Союзе… Татусь мне рассказывал… Там есть Кремль, а на его башнях всегда горят большие-пребольшие красные звёзды…

— А зачем?

Ганнуся подумала и сказала:

— Чтобы всем бедным людям на земле было издалека видно Москву. Там свобода… Там дети не голодают и все они ходят в школу учиться…

Заплакал Тымошик.

«Вот какой! Не ласт поговорить», — впервые рассердился на братика Петрик.

Ганнуся развернула мальчика, сменила пелёнку и снова заходила с ним по комнате, чтобы Тымошик уснул.

Ясно, Ганнуся больше не настроена рассказывать. Она тихо поёт и думает, думает…

Надо ложиться спать Петрик сам расстегивает лямки на штанишках, бережно складывает их на табурете возле топчана и ныряет под одеяло. Он спит с мамой и Ганнусей на топчане. Когда он просыпается, Ганнуси уже нет дома, она уходит в бар «Тибор» на работу. А мама теперь все время дома. Из-за какого-то «проклятого кризиса», который отнимает у людей работу и кусок хлеба, мама больше не ходит искать работу.

«Наверно, он очень злой и страшный этот «Кризис», если его даже мама боится», — думает Петрик.

Что это мама и тётя Марина вымеривают сантиметром на столе?

Петрик быстро натягивает штанишки, прыгает с топчана, залезает на табуретку и узнает Ганнусино старенькое цветастое сатиновое платье.

— Починяете? — деловито осведомляется Петрик.

— Будем шить Тымошику платьице, — отвечает мама.

— Ха-ха! Разве он девочка? Мальчикам стыдно в платьях, — солидно возражает Петрик.

— Маленьким удобно, — говорит мама, озадаченно вертя в руках выкройку. — Ты тоже в платьице бегал, когда мы жили в селе.

— В платьице? — недовольно хмурит бровки Петрик. — Хорошо ещё, что Мироська этого не слышит, а то бы задразнил, — волнуется Петрик. — А если Мироська тоже «из мужиков», так он тоже в платьице бегал? — внезапно осеняет Петрика догадка.

Да, да, сам Данько-пират хвастался Франеку, будто бы в селе у них была громадная паровая мельница. Но однажды отец так огрел поленом по голове своего рабочего, что тот и «отдал богу душу». Конечно, тут полиция, суд и всякие-разные там адвокаты. Но мать Данька-пирата выгодно продала мельницу, через адвокатов откупилась у судьев, да и в город. Скоро отец Данька-пирата откупит у владельца этот каменный дом, где они живут теперь, наденет новый костюм, прицепит часы с золотой цепочкой на жилете и будет себе ходить по квартирам и самолично с жильцов деньги взимать. А там, где теперь сапожная мастерская дяди Тараса, Данько-пират говорил, его отец откроет мебельный магазин, это очень выгодно…

— Тётя Марина, почему дядя Тарас не открывает мебельный магазин? — спрашивает Петрик. — Это очень выгодно…

— У нас нет денег, Петрик, мы бедные, — коротко и ясно объясняет тётя Марина.

— Зачем бедные? — опять же не совсем ясно Петрику.

— А-ах, — вздыхает невольно мама, — шёл бы ты лучше на свежий воздух.

— Тётя Марина, «Кризис», он кто? Как людоед или ещё страшнее?

Тётя Марина не отвечает. Она еще не умеет кроить, только учится; она боится, как бы ей не испортить…

— «Кризис», он где живёт? — допытывается Петрик.

— Ну, хватит голову нам морочить, — сердится мама. — Марш живо во двор!

Петрик стоит один в тёмном коридоре. Прежде здесь горела электрическая лампочка, а теперь из за этого проклятого «Кризиса» соседи отказались платить свою долю за электричество.

Дня три назад явился монтёр в синем комбинезоне и повесил пломбу на счётчик.

Он сказал:

— Выключил свет. Живите себе при свечках в этих пещерах, авось подожжёте дом, а владелец получит страховые.

И, рассерженный, ушёл, будто у людей есть деньги, а они нарочно не хотят платить за электричество.

Петрик замер около своих дверей. Вдруг этот «Кризис» притаился где-то тут в темноте и ка-а-ак бросится на беззащитного Петрика, ка-а-ак проглотит его живьём… Пусть тогда мама поищет своего сыночка… пусть польёт горькие слёзы, что выставила его за дверь…

Страх мечется в груди Петрика, но жажда к жизни гораздо сильнее.

— Гей, «Кризис»… У меня есть левонверт! — дрогнувшим голосом роняет в темноту Петрик. — Я тебя застрелю…

Для большей убедительности Петрик упрямо нагибает голову и, сделав из пальцев «левонверт», прицеливается. Авось этот «Кризис» в темноте не разглядит обмана.