Обрадовался отец: нашёл, думает, старший сын место.

— Ладно, — говорит, — в путь добрый, быть тебе кузнецом — работным молодцом.

Поставил он сыну кузницу, тот за кузнечное дело и взялся. И люди его хвалить стали, и сам он доволен.

А младший всё никак себе работу по вкусу найти не может.

И вот идёт он с отцом лугом широким. А там — вол пасётся. До деревни далеко, пастуха не видать.

— А не начать ли мне, отец-батюшка, волов красть? — сын меньший спрашивает. — Работа эта лёгкая, и каждый день мясо будет.

— Кради, — вздыхает отец. — Затем я тебя и вожу чтобы ты себе дело выбрал.

Взял сын вола да и погнал домой. А отец говорит:

— Подожди меня на опушке, мне в деревню заглянуть надобно: там свояк мой живёт…

Ведёт сын вола да всё оглядывается: не гонится ли кто за ним? Пока до леса довёл — аж тошно от страха стало.

Подождал он у опушки, пока отец воротился, и погнали они вместе вола домой.

Зарезали дома вола, сняли с него шкуру и стали мясо варить. Наварили, а отец и говорит сыну:

— Вот что, сынок, давай-ка сначала снимем мерки да посмотрим, кто из нас от этого вола раздобреет.

Взял он шнурок и смерил шею себе и сыну.

Сели за стол. Отец ест спокойно, а сын всё на двери поглядывает: не идёт ли кто вола искать? Залает собака, пройдёт ли кто, проедет мимо хаты — сын хвать мясо да в чулан прячется. А у самого руки и ноги дрожат… И пошло так день за днём. Съели они вола.

— А теперь, — говорит отец, — давай шеи мерить: кто ж из нас раздобрел?

И что же? У отца шея вдвое потолстела, а у сына — похудела вдвое.

Сын диву даётся:

— Это отчего, почему?

— А оттого, что ты вола краденого ел, — отвечает отец.

— А ты?

— Я-то хозяину за вола уплатил и ел, как своего. Потому и потолстел. А ты как сядешь за стол, страх тебе сразу на шею прыг — и душит! Оттого она и похудела. Краденым, брат, сыт не будешь!

— Я тоже буду кузнецом, — сквозь дремоту шепчет Петрик. — Как татусь…

И снится Петрику отец, большой, сильный, с добрыми прищуренными глазами…

Отец и Петрик, тайком от ясновельможного пана, плывут на лодке к острову, где под старой ивой одно заветное местечко: там водится тьма-тьмущая рыб.

Ярко светит солнце, поют птицы, и нигде не видать лесника с собаками.

И вдруг Петрику становится зябко, он начинает весь дрожать…

«Как стало сумрачно, холодно», — с тревогой замечает отец, поглядывая на потемневшее небо.

А над озером низко нависли тучи, цепляясь грязными космами за верхушки камыша… Блеснула в тучах молния, бабахнул гром, и небо точно раскололось.

«Гляди, татусь», — поражённо вскрикивает Петрик, показывая рукой на остров, охваченный огнём.

«Пожар, — озабоченно говорит отец, — надо плыть назад…»

…И вот они уже по горло в воде. Отец одной рукой прижимает к себе Петрика, а другой держится за лодку. Холодный ветер с дождём сечёт и сечёт их…

…Как хорошо, что Петрик и отец вдруг очутились в кузне… Никто не раздувает меха, не звенят молотки, тихо так… На полу вокруг отца сидят мужики в тулупах и лаптях. Они бедные, у них нет денег купить валенки. А за маленьким заиндевевшим оконцем кузни завывает метель.

Отец — человек общительный и любит людей. Мужики это ценят, они с молчаливым уважением слушают его. Отец тихо читает им какую-то маленькую тоненькую книжку с красной звёздочкой на обложке.

Петрик открывает глаза.

«Это всё мне приснилось», — с сожалением думает Петрик.

И он уже готов снова сомкнуть веки, лишь бы ещё разочек, хотя бы во сне взглянуть на любимого отца. Ведь Петрик так за ним истосковался…

Чей-то тяжёлый вздох заставляет Петрика приподнять от подушки голову и в ту же минуту он замечает сидящего около стола чужого стриженного дядьку, который что-то быстро-быстро пишет на листке бумаги. У дядьки хмурое лицо очень уставшего человека.

На дверях в мастерской зазвонил колокольчик.

Дядька глянул на ходики, поспешно спрятал в карман свою бумагу и карандаш. Тяжёлой поступью он подошёл к кровати тёти Марины и, как был в одежде и сапогах, завалился на чистенькое голубое покрывало.

Это было такое возмутительное нахальство со стороны чужого дядьки, что у Петрика даже дух захватило.

А дядька, как ни в чём не бывало, притворился, что спит и громко захрапел: «Хр-рр! Хр-рр! Хр-рр!»

Из-за ситцевой занавески показались дядя Тарас и ещё какая-то незнакомая Петрику женщина вся в чёрном. Петрик догадался — она монашка.

Как-то Петрик и Ганнуся проходили мимо монастыря, а из калиточки в высокой каменной стене вышли две сморщенные старухи с чёрными книжками в руках. Одеты они были совсем не по-людски, а на голове у них белели шапки вроде огромных грибов.

Ганнуся шепнула: «Это монашки. В руках у них молитвенники и чётки».

Монашка, которую дядя Тарас завёл в комнату, была молодая, красивая, совсем не похожая на тел страшных ведьм, каких Петрик увидел тогда у калиточки монастыря.

«Наверно, это тоже заказчица», — решил Петрик, видя, что дядя Тарас достал из шкапчика в стене свёрток и отдал ей.

Дядя Тарас что-то тихо сказал «заказчице», но что именно, Петрик не расслышал из-за храпа дядьки, завалившегося на чужую кровать.

Не в силах выдержать такого нахальства и обмана, Петрик вскочил на ноги и возмущённо крикнул:

— Дядя Тарас, не верьте ему, он не спит!

— А ты сам почему не спишь? — неласково спросил дядя Тарас. — Живо, марш в постель, а то я тебя шпандырем угощу!

Сконфуженный Петрик снова залез под одеяло.

Едва за монашкой прозвенел колокольчик, дядя Тарас вернулся из мастерской в комнату. Не глядя на Петрика, он подошёл к чужому дядьке и, к великому удивлению Петрика, не только не согнал того с кровати, а миролюбиво наклонился к дядькиному уху и что-то прошептал. После этого дядька встал, аккуратненько разгладил примятую постель и почему-то надел себе на стриженную голову серую фетровую шляпу дяди Тараса.

И только бы это!

Он ещё, нахал эдакий, присвоил себе ту красивую книжку с вытесненным распятием на обложке, которую монашка оставила дяде Тарасу.

Когда дядька ушёл, Петрик обиженно заявил:

— Я вот всё скажу тёте Марине… И как заказчик твой с ногами завалился на кровать… и как шляпу твою унёс… и как книжечку присвоил…

— Смилуйся, хлопче, — виновато взмолился дядя Тарас, сразу став совсем другим. — Разве ты хочешь, чтобы тётя Марина отодрала меня шпандырем? Ты же знаешь, какая она сердитая?

«Всё это он зря выдумывает на тётю Марину, — хмурит брови Петрик. — Она добрая… И потом тётя Марина маленькая, слабая, где у неё такая сила, чтобы отодрать шпандырем такого громадного дядю?..»

Но Петрик уже знает — взрослым нельзя говорить, что они обманывают, поэтому он только упрямо угрожает.

— Скажу…

— Так вот ты какой неблагодарный? — обиженным тоном упрекает дядя Тарас. — Кто на прошлой неделе свалил с окна бутылку молока? Не ты? И кто потом все осколочки с пола пособирал? Кто вытер тряпкой пол, чтобы тётя Марина даже ничего не заметила? Не я это сделал? И, в конце концов, кто сбегал в молочную лавку и купил бутылку молока, точнёхонько такую же, как ты разбил?..

Да, это чистая правда… Да, тётя Марина до сих пор не знает про ту беду с молоком… И разве в одном только этом деле дядя Тарас выручил Петрика?..

— Очень-то надо мне рассказывать… Ты не бойся, дядя Тарас, ей-богу, я буду крепко держать язык за зубами. Добре? — с горячей поспешностью заверяет Петрик. — Я умею, мама меня научила. Добре?

Дядя Тарас, наклонив голову, смотрит теперь уже без укора, с ласковой полуулыбкой, будто он издалека наблюдает за Петриком. Это он всегда так смотрит, если о чём-то задумается.

А коммунист-подпольщик Тарас Стебленко, глядя на племянника, думал о том, что, пожалуй, надо быть осмотрительным с этим «маленьким Шерлоком Холмсом». Ведь никто не хранит тайны лучше того, кто её не знает. Даже убелённым сединою людям порой легче держать на языке горящий уголь, нежели тайну…