В политическом плане конец 1980-х и начало 1990-х гг. ознаменовались всплеском дискуссий о конституции. Они ослабли после референдума об автономии в 1979 г., но непопулярность среди шотландцев консервативного правительства Тэтчер (1979-1990 гг.) и противоположные результаты выборов в Англии и Шотландии привели к оживлению старых споров. Административные полномочия, переданные Уайтхоллом министерству по делам Шотландии в Эдинбурге, способствовали возникновению ощущения автономности, но демократический контроль над министерством практически отсутствовал. Шотландские министры эффективно определяли внутреннюю политику. В 1987 г. лейбористы выиграли 50 из 72 мест, а консерваторы только 10. Связь между консервативной партией и рабочей протестантской культурой заметно ослабла: в Глазго после 1982 г. в магистратуре не было ни одного консерватора; напротив, лейбористы продолжали поддерживать тесные отношения с ирландским католическим кельтским национализмом. В 1989 г. введение избирательного налога, на год раньше, чем в Англии и Уэльсе, вызвало особенно сильную волну протестов, и консерваторы получили лишь 21 процент голосов на выборах в Европейский парламент по сравнению с 25 процентами, отданными за Шотландскую Национальную партию (ШНП). В предыдущем году Джим Силларс выиграл довыборы в Говане от лейбористов за ШНП, подтвердив, что ШНП набирает популярность у рабочего класса Стратклайда, хотя прежние надежды, основывавшиеся на победах в Гамильтоне (1969 г.) и Говане (1973 г.), не оправдались.

В марте 1989 г. было проведено первое заседание Конституционного совета, созванного для разработки планов работы шотландского парламента. При поддержке лейбористов и либеральных демократов, но при противодействии консерваторов и ШНП, совет согласовал планы в феврале 1992 г. Консерваторы выступали за сохранение союза в его настоящей форме, а ШНП предлагала «независимость в рамках европейского единства», занимая более радикальную позицию, чем совет, поддержавший автономию. Всеобщие выборы 1997 г., на которых лейбористы пришли к власти в Вестминстере, а консерваторы не получили ни одного места от Шотландии и Уэльса, привели к новому повороту в политике. Правительство, сформированное в 1997 г., занимало такие сильные позиции в Парламенте, что оно не имело нужды считаться с националистическими движениями, но лейбористы решили поддержать автономию как средство умерить пыл националистов. Автономия также прекрасно сочеталась с программой Новых лейбористов, направленной на создание новой Британии с современными институтами и на реформирование сверхцентрализованности, свойственной британской конституции и правительству. В сентябре 1997 г. референдум, проведенный правительством, принес поддержку законодательному собранию в Кардиффе и парламенту в Эдинбурге, причем последний обладал правом налогообложения. Исход референдума продемонстрировал различный уровень одобрения, которое продолжала вызывать автономия: если в Уэльсе за нее высказалось только 50,3 процента проголосовавших, то в Шотландии — 74,9 процента.

Остается под вопросом, конечная ли это стадия процесса или же точка на полдороге к независимости, которой требуют националисты. Лейбористам весьма выгодно сложившееся положение. Вследствие использования системы пропорционального представительства, выборы 1999 г. в Шотландский парламент и валлийское собрание принесли лейбористам статус крупнейшей партии в обоих органах, но ни в одном они не получили абсолютного большинства. Хотя лейбористы сохраняют перевес над ШНП, вряд ли можно предположить, что они будут выступать за независимость: это сильно уменьшило бы шансы сформировать лейбористское правительство в Вестминстере. В самом деле, стратегия лейбористов, в частности, заключается в том, чтобы использовать шотландский парламент для подрыва влияния ШНП и получения большего объема британских ассигнований на свою шотландскую базу поддержки, одновременно используя Шотландию для укрепления своих позиций в Вестминстере.

Не вполне ясно, что именно вкладывает ШНП в понятие независимости в контексте федеративной Европы, хотя, несомненно, в их понимании это подразумевает расширение автономии. Независимая Шотландия будет вынуждена обратиться к поискам идентичности: оппозиция по отношению как к Англии, так и к Британии не предотвратит скорого выявления различий внутри самой Шотландии, как бы ни обернулась судьба псевдо-ирредентистского движения с центром в Бервике.

Тем не менее «независимая» Шотландия, существующая в рамках федерализма и мультинациональности, не будет обладать внутренним единством, какую бы идею она ни пыталась положить в его основу — вероятнее всего, возвращения к славному прошлому. Это создаст существенные проблемы для интерпретации истории Шотландии после Унии 1707 г. Патриотизм и национализм сменят свои ориентиры, а история будет служить важным аспектом общественной мифологии. Самым тяжелым последствием может оказаться нежелание затрагивать региональные вопросы во всех временных категориях — прошлом, настоящем и будущем. Хотя многие отчетливо представляют себе глубину и роль экономических различий между регионами, редко можно встретить адекватное описание сущности региональной политической и культурной специфики. Наряду с жизнеспособностью, которую обнаруживают понятия «Шотландия» и «шотландцы», не следует упускать из виду огромные различия между Стратклайдом и Шетландскими островами, между Эйром и Абердином. Политикам при прогнозировании будущего Шотландии придется иметь дело с этим многообразием.

За последние десятилетия Уэльс пережил крупные социальные изменения, не в последнюю очередь в связи с ростом рабочих «белых воротничков», для которых прежние традиции не имели особого значения. Представители этого рабочего класса жили не в долинах, а на северном и южном побережье и в регионе Кардиффа. Расширение отраслей обслуживания и, в частности, административных учреждений, базирующихся в Кардиффе (провозглашенном столицей Уэльса парламентом в 1955 г.), создало много рабочих мест. Этому же способствовал и приток инвестиций, особенно из Японии, в новые промышленные предприятия, сосредоточенные в основном в Южном Уэльсе, который приобрел особую экономическую значимость благодаря близости к рынкам, открытию моста через Северн (которого настоятельно требовали еще с 1930-х гг.) и доведению автомагистрали М4 до Южного Уэльса. Изменившаяся география благосостояния и занятости складывалась прежде всего в пользу Кардиффа и, в меньшей степени, Бридженда, Ньюпорта, Суонси и Рексема. Напротив, сталелитейная и угледобывающая отрасли переживали упадок. За подъемом конца 1940-х гг., особенно связанном с открытием в 1951 г. сталелитейного производства в Порт-Талботе, последовали ликвидации предприятий и массовые увольнения. Смягчение этих ударов благодаря политике социального обеспечения не смогло предотвратить тяжелых последствий, которые экономические проблемы имели для валлийского общества.

Если взять, например, Суонси, с предпринимательской зоной у дороги М4, торговыми комплексами и прибрежными территориями, сложно принять лозунги валлийской независимости и культурного национализма за нечто большее, чем потенциально опасный раздражитель. Однако, несмотря на сравнительно небольшую площадь, Уэльс представляет собой страну с четким региональным разграничением, и то, что происходит в Суонси, имеет очень небольшое значение (или, по крайней мере, воспринимается совершенно без интереса) для, например, Северного Уэльса.

Резкие географические различия, во все времена характеризовавшие Уэльс и еще более выделенные экономическим ростом, до сих пор имеют важнейшее культурное и политическое значение. Создание валлийских государственных учреждений дало новый повод для озвучивания региональных интересов. Подобные различия между регионами, хотя и смягчаемые свойственной всем валлийцам страстью к нонконформизму и к регби, тем не менее явственно выступают в современном Уэльсе из-за языкового вопроса и той подоплеки, которую он символизирует и представляет. Благодаря языку некоторые валлийцы, по крайней мере в этом отношении, сильнее отличаются от англичан, чем подавляющее большинство шотландцев; однако, в той же мере валлийцы в целом гораздо менее склонны к сепаратистским настроениям, чем шотландцы. Федеральное устройство единой Европы открывает возможную альтернативу, и Плайд Камри извлекает значительную выгоду из своей проевропейской позиции. «Региональные» вопросы ныне действительно стоят на первом месте в европейской политической повестке дня. Их выдвигают на передний план прежде всего политические движения, апеллирующие к группам, обладающим отчетливо выраженным национальным самосознанием, таким как баски, бретонцы, каталонцы, шотландцы и валлийцы, и стремящимся сохранить свою идентичность в рамках единой Европы. И все же узкорегиональная природа поддержки, которой пользуется Плайд Камри в Уэльсе, в сочетании с языковым вопросом, также ведущим к расколу, свидетельствует о том, что автономный Уэльс, весьма вероятно, ожидает непростое будущее: будет крайне сложно примирить между собой противоречивые интересы Южного Уэльса и Гвинедда. Многое будет зависеть от избирательной системы. Автономный Уэльс, возможно, будет напоминать Англию, в которой доминирует демографически и экономически более развитый юг, однако будет ли это приемлемо для валлийцев, остается сомнительным. На данный момент валлийцы выражают свои различные взгляды на будущее страны, не вступая в ожесточенные споры, а Уэльс отличается многообразием, несущим пользу для его жителей и привлекательным для туристов.