Варенька воспитывалась дома. — Ср. описание судьбы М. А. Ремизовой: «…мать Ремизова окончила московскую немецкую школу <…>. Она много читала, вошла в среду первых русских нигилистов. <…> В этом кружке она встретила художника Н. Все казалось удачным. Взаимная любовь, те же вкусы, понимание, но в решительную минуту он ей сказал, что не может пожертвовать семьей <…>. Ее это поразило, вывернуло душу <…> и она сама решила свою судьбу — вышла замуж „назло“.

Михаил Алексеевич Ремизов, вдовец, старше на двадцать лет. Известный московский галантерейщик. От первого брака у него было пять детей. И вот Марья Александровна очутилась в Замоскворечье, <…> в огромном доме. Верхний этаж — семья, а в нижнем жили приказчики.

Михаил Алексеевич, обходительный, ладный, хорошо знал свое дело. <…> За женой он ухаживал как нянька. Она ездила с ним и за границу <…>. Но самой души ее он, конечно, понять не мог. Ни ее любви к театрам, к книге. С первого года пошли дети, один за другим. И вот срок мести, что вышла замуж назло, кончился. Без всякого к тому хотя бы внешнего повода она решает забрать детей и уехать к братьям — в <…> „белый дом с душистыми комнатами“. В этом доме жили старшие братья. Виктор, неженатый, „англичанин“ <…>. И другой брат Николай, женатый, трое детей — сын и две дочери. Николай — горячка. Когда Марья Александровна приехала с четырьмя детьми — <…> как брат разговаривал с ней! <…> Ей отведен был на другом конце владенья флигель <…> Приданое за ней взято было обратно, и она оказалась под опекой старших братьев. На руки ей выдавались ограниченные средства <…>. А какой мрак в доме — отчаяние. С первых лет Алексей это сразу почувствовал. Мать в своей комнате за книгой, редкие гости. Самый большой праздник для нее — приход Александра, младшего брата, женатого на Хлудовой. Он любил как и она театр, книги. Был с ней ласков. <…> Александр ни в чем ее никогда не упрекал, не учил… Старшие братья — опекуны: один „срыва“, а другой „методический“. У них все сводилось к упрекам и замечаниям. Детей по головке не гладили!)» (Кодрянская. С. 67–69);

…церковь к Покрову… — В кн. «Подстриженными глазами» Ремизов не раз упоминает соседнюю приходскую Покровскую церковь «на Воронцовом поле, которая называлась Грузинской по чудотворной иконе Грузинской Божьей Матери» (С. 36; см. также с. 279 и др.).

…и свое дело открыл. — Ср.: «Отец, Михаил Алексеевич Ремизов, с детства попал из деревни в Москву, определился мальчиком в лавку к Кувшинникову, кипяток таскал, в лавочку бегал, к делу присматривался, так и жил на побегушках, а вышел в люди, сам хозяином сделался: Кувшинникова торговля кончилась, началась Ремизова — галантерейный магазин <…>, две лавки в Москве, да две лавки в Нижнем на ярмарке. Без всякого образования, трудом и сметкой, „русским умом“ своим отец сам до всего дошел и большим уважением пользовался…» (Автобиография 1913. С. 442–443).

… предпримет к законному возвращению жены. — Ср.: «…отец не выдержал, <…> поехал на Тверскую к генерал-губернатору.

Известный московский галантерейщик, наряженный заграничным негоциантом: серые брюки, белая жилетка, светлый галстук, черная визитка и цилиндр — с таким „венским шиком“, да еще и на собственных вороных, ждать не заставили.

Князь Владимир Андреевич Долгорукий — „хозяин столицы“, <…> за преклонностью лет <…>, весь с головы до ног был искусственно составной: обветшалые, подержанные члены заменены механическими принадлежностями со всякими предохранителями и вентиляцией: каучук, пружина, ватин и китов ус, и все на самых тончайших винтиках <…> Отец жаловался, что жена увезла детей и требует развод, но он не знает, в чем его вина <…>. Выслушав отца с помощью трубки, князь не без усилия пошарил в штанах, нащупал что-то <вариант: надавил кнопку> и вынул <или выскочило> что-то вроде… искусственный палец, и этим самым пальцем с восковым розовым ногтем, долбешкой, помотал перед носом отца. Тем разговор и кончился.

Чиновник, выпроваживая отца в приемную, растолковал ему, что символический жест князя, не сопровождаемый словами, означает: за повторное обращение в двадцать четыре часа из Москвы вон. „Примите это к сведению!“ И уж от себя добавил, и не без недоумения: „Ваша жена — сестра самого Найденова… чего же вы хотите?“» (Подстриженными глазами. С. 116–117).

…в Боголюбовом монастыре… — Подразумевается памятный Ремизову с раннего детства Андроников Спаса Нерукотворного мужской монастырь, основанный около 1360 г. в Москве на левом берегу р. Лузы. Монастырь был форпостом на юго-восточных подступах к городу. Назван по имени первого игумена — св. Андроника (ум. 13.07. 1374 г.).

…уезжал к себе за реку. — Ср.: «Рано я стал догадываться о неладах между отцом и матерью <…>; только по праздникам отец приезжал к нам и в тот же вечер возвращался домой» (Подстриженными глазами. С. 115).

…не выдержало сердце, — конец. — Ср.: «10 мая <1883 г.>, в день въезда государя (Александра III) в Москву на коронацию, умер отец. Мне не хватало месяца до шести лет, а матери исполнилось тридцать пять; и пять лет, как жила она с нами отдельно. <…> Отец был старше матери на двадцать лет. <…> он умер от осложнившегося плеврита…» (Подстриженными глазами. С. 166–167).

…до самой Москвы хватало. — Ср.: «В духовной своей завещал отец на колокол в село на свою родину, и такой наказал колокол отлить гулкий и звонкий: как ударят на селе ко всенощной, чтобы до Москвы хватало за Москва-реку до самых Толмачей. Этот колокол заветный, невылитый, волшебный, благовестными звонами вечерний час гулко-полно катящийся с дедовских просторных полей по России — это первый мне родительский завет» (Автобиография 1913. С. 443).

…Никита-скусный … — Ср.: «Фабричные рабочие Найденовской шерстепрядильной сразу наклеили <В. А. Найденову> ярлык „англичанин“ в отличие от других хозяев — братьев <…> „Англичанина“ никто не любил. Голоса он не подымет, но никогда и не услышишь от него человеческого слова. К „англичанину“ незамедля прибавилось: „схусный“ (скушный) и „змея“» (Подстриженными глазами. С. 219–220).

…черные большие усы… — Ср.: «В редкие его приезды к нам <…> я его вижу с черными усами, пахнущими фиксатуаром, нарядного, как с картинки <…> и драгоценный перстень на указательном пальце, вспыхивающий белой искрой, резко дал моих, глаз <…>» (Подстриженными глазами. С. 166).

«Поедемте прощаться». — Ср.: «Накануне <смерти> нас возили в Большой Толмачевский переулок прощаться. Я не узнал отца. <…> вдруг — в халате, седая борода и никакого перстня…» (Подстриженными глазами. С. 166).

…и фарфорового серого медеедюшку. — Ср.: «Из комнаты, где задыхался отец <…>, вышла младшая сестра Надежда: она подала мне фарфорового медвежонка и яйцо со змейкой. <…> Эти единственные игрушки, — <…> единственная память об отце, я. долго берег их…» (Подстриженными глазами, 166–167).

…он так же горько заплакал. — Ср.: «Я вскочил с кровати и опрометью бросился в соседнюю комнату, откуда из окон видно — <…> торчали две огромные: кирпичные трубы с иглой хромоотвода и рядом красный с досиня Сверкающими окнами фабричный корпус — сахарный завод Вогау. <…> горел сахарный завод. <…> Дочь няньки подхватила меня и подняла к себе на руки. <…> Жмурясь от боли смотреть на свет, я горячо обнял ее шею и, прижимаясь к се лицу, горько заплакал —<…> это были первые мои слезы» (Подстриженными глазами. С. 38–39).

…и рука поднялась высоко до самого потолка. — Ср.: «И еще раз я видел отца, но по-другому.

Его нарядили в лиловый халат, а на ноги черные, без задников туфли. И когда стали класть в гроб — я таращил глаза, <…> — ему подняли руки. И эти лиловые руки под потолок, как торчащие крылья, у меня в глазах.