- Сегодня утром, - продолжает Сучковский, - мне удалось ускользнуть от Головача в Особый отдел. Я считал, что мой долг так поступить.

- Садитесь, свидетель.

Председатель вызвал Свенцицкого. Тот вошел с рукой на черной перевязи. Предупредив Свенцицкого об ответственности за ложные показания, председатель спросил:

- Что вы можете показать по данному делу?

Свенцицкий кинул презрительный взгляд на скамью подсудимых.

- Я убежден, - сказал он раздельно, - что комиссар не в своем уме. Ему место в психиатрической клинике.

- Вы читали показания обвиняемого?

- Так точно.

- Что о них скажете?

- Что он стрелял в меня - правда. Все остальное наглая ложь.

- С показаниями свидетеля Алехина на предварительном следствии ознакомились?

- Так точно.

- Что о них скажете?

- Алехин всегда был фантазером. То, что он выдумал, давным-давно напечатано в "Мире приключений".

- Вы покушались убить его?

- Ложь.

- Вы утверждаете, что обвиняемый стрелял в вас без всякой причины?

- Я же сказал: комиссару место в психиатрической клинике.

- Секретарь, зачитайте показания свидетеля Сучковского-Бартеньева.

Свенцицкий переменился в лице, услышав вторую фамилию Сучковского. Пока секретарь читал показания, Свенцицкий вслушивался в каждое слово. Когда показания были зачитаны, он сказал:

- И это ложь.

Председатель поднял к близоруким глазам какую-то бумажку.

- Свидетель Свенцицкий, вот показания, данные сегодня в Особом отделе неким Головачом. Он направлен вами на катер Алехина. Этого не отрицаете?

Свенцицкий как-то сник и больше не отвечал на вопросы председателя.

Члены суда пошептались, и председатель объявил:

- Трибунал постановил взять свидетеля Свенцицкого под стражу.

Мигом выросли два здоровенных военмора с винтовками. Свенцицкий уходил, высоко подняв голову, но губы у него дергались.

Вахрамеева оправдали. Я крепко пожал ему руку. Он похлопал меня по плечу:

- Учись, комсомол, революционной бдительности. Гады пока еще нас окружают кольцом...

Через несколько дней мы сопровождали канонерскую лодку, только что вышедшую из дока. Ход у нее был тихий, мы ее поносили последними словами, так как не раз приходилось за ней возвращаться. Но мы все же шли вперед, и в каждом порту нас встречали толпы людей.

Флота по существу еще не было, но люди кричали от всей души: "Да здравствует Рабоче-Крестьянский Красный Флот, наш оплот!"

Не торопясь, мы обошли почти все порты Черного моря. В Батум пришли под вечер. У мола стояли корабли с иностранными названиями - республика начала торговать с заграницей. На бульваре шуршали пальмы, усатые и бородатые дядьки пили из крохотных чашечек кофе.

Огромный фонарь ярко светил у Интернационального клуба моряков. В клубе шло собрание. Нарядно одетые девушки с нетерпением ждали танцев. Оратор, как видно, заканчивал речь: в зале нетерпеливо поскрипывали стулья. Он говорил о дружбе моряков всего мира. Закончил призывом к мировой революции. Духовой оркестр грянул "Интернационал". В зале с грохотом стали убирать стулья. Капельмейстер обернулся: нельзя ли уже начинать первый вальс. Я узнал его. Я узнал в этом стареньком человечке, с жалкой улыбкой смотревшем в зал, своего грозного когда-то отца. Он оторопело взглянул на меня. - "Сергей?" - спросил неуверенно. Мы обнялись.

Он был ранен под Карсом, долго лежал в госпиталях. Теперь жил в Батуме.

Танцоры жаждали музыки. Отец виновато посмотрел на меня и обернулся к оркестру. Я отошел к стене, постоял, посмотрел, как танцуют, вспомнил наш дуэт из "Роберта Дьявола". Мне было жаль старика. Я простил ему все, все обиды... Того отца больше не было. Был другой, одинокий, по-видимому, очень больной и несчастный.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Флот воскресал.

Уже колыхались на рейде и в бухтах вспомогательные суда, опускались под воду водолазы. Старые черноморцы-коммунисты, отозванные из всех городов, где они застряли после гражданской войны, возвращались домой, в Севастополь. В Москве собирался съезд комсомола, который должен был объявить добровольный призыв на флот. От нас на съезд были выбраны Люба Титова и несколько ветеранов боевого Союза молодежи города Севастополя. Зашел разговор о подъеме "Меркурия", крейсера, полузатопленного интервентами на рейде. Его ощупывали, обследовали и выяснили, что машины подорваны. Механик Возниченко собирался поехать за машинами на Балтику. Там был однотипный крейсер, у которого обветшал корпус.

Ожили и ободрились старые флотские служаки - сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.

Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:

- Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, - Ура! - заорали мы.

- Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства и хвастовства - пустая бочка пуще гремит. А вернетесь, свое отучившись, увидите новые катера и будете командовать ими. Ну, идите к писарю, он выпишет вам документы...

Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.

Командир мой сказал:

- Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.

Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:

- Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.

Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.

Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.

- Ну что, братцы, скажем Севастополю до свидания? - спросил Сева. И мы гаркнули:

- До свидания, мы скоро вернемся!

Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.

Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.

На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: "Все на Юденича!", "Все на защиту Питера!".

Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту "Скорбь бесконечная" с участием "корифея экрана" Максимова.

Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:

- Продаешь барахлишко, братишка?

Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.

Другой подошел, спросил:

- В порошочках, братки, не нуждаетесь?

- В каких порошочках? - удивился Сева.

- В кокаинчике.

- Иди ты к собачьей матери!

Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. "Облава, облава", - доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.