- Повесить...
Ее повели к высокому старому дубу. В левой руке фашист нес веревку. Два других шли поодаль. До дуба осталось двадцать шагов, десять, пять... Тут только Оля, избитая, окровавленная замечает, что сразу за дубом - глубокий обрыв, усыпанный ярко-рыжей листвой... Она срывает с шеи веревку, кидается в обрыв, катится вниз, слышит крики и выстрелы, ползет, бежит, падает - и вдруг видит перед собою нору. Ее счастье, что она маленькая и хрупкая. Она ныряет в нору, забирается все дальше и дальше.
Через три дня "лесную певицу" нашли партизаны.
Она тяжело заболела.
Комиссар отправил ее на Большую землю. У Оли на всю жизнь остались на шее шрамы...
Я полюбил ее, Олю. Полюбил всей душой. Одно меня огорчало: я много старше ее. Будет ли она со мной счастлива?
Васо и Сева заметили, что вечерами я пропадаю.
И знали - где. Но ни один не позволил себе пошутить по этому поводу.
Я не говорил ей о том, что нам всем предстоит. Но она догадывалась. Как-то сказала:
- Я все время думаю о вас. И буду думать, когда вы будете далеко от меня!
Наконец было все решено. Сева, Васо откроют десанту путь, подорвав мол и боны.
Сева сказал:
- Мне было легче: Станичка была не защищена. Теперь враг настороже и к отпору готов. Набережная заминирована, артиллерия наготове. Впрочем, что вам говорить, сами знаете.
- И девушек берете? - спросил я командира морской пехоты, увидев на пирсе девчат.
- А их разве удержишь?
Я вспомнил прощальный бал в полутемном бараке, при свете шипящих коптилок, когда они упоенно танцевали со своими рослыми кавалерами. "Эх, надену ли я когда-нибудь белое платье?" - мечтательно воскликнула Тося, почтальон батальона. Теперь ей предстояла ночь на воде и высадка на минное поле.
Море приняло нас в эту ночь, как родных сыновей.
Мой катер был перегружен: десантники стояли, плотно прижавшись друг к другу. Ни одного огонька вокруг, ни одной звезды в небе. Сева и Васо прокладывали нам путь.
В точно назначенный час командиры батарей Зубков и Матюшенко, "регулировщики движения в Новороссийском порту", начали артиллерийскую подготовку. Летели острые стрелы "катюш". Загорелись и море и небо. В свете чудовищного пожара я увидел катера Севы и Васо. Они рвали торпедами боны и каменный мол, подрывали заложенные у входа в порт мины. Порт превратился в ад.
С причалов били, захлебываясь, пулеметы. Мы проскочили, задыхаясь от дыма и пыли, лавируя между мачтами и остовами затопленных в бухте судов. Катера, нам открывшие путь, уходили под сумасшедшим огнем.
Пехотинцы, как на учении, мигом выбросились на пирс. Тогда, отойдя на середину бухты, я послал торпедами прощальный привет двум огнедышащим дотам.
Корабль может увильнуть от торпеды, но доты крепко пришиты к земле. Они получили свое, им положенное...
Вдруг катер тяжело захромал: мотор остановился, как сердце, получившее тяжелый удар...
- Степан Степаныч, что с вами?
Боцман опустил на грудь голову и, казалось, заснул.
Навстречу нам неслись все новые и новые катера с десантниками.
- Степан Степаныч! Очнитесь же!
Сердце мотора снова начало биться. Сердце боцмана остановилось навек.
В эту ночь, бережно положив тело Степана Степаныча на берег, мы дважды, до предела нагруженные, ходили в Новороссийск. Перед нами возникали столбы мутной воды. Они тяжело обрушивались на палубу. Десантники вымокали до нитки. Мы прорывались сквозь огненную завесу. На наших глазах накрыло снарядами мотобот. Сторожевик терпел бедствие. Моряки гребли чем могли:
прикладами автоматов, досками, руками, - их сносило в открытое море. Высадив пехотинцев, я полным ходом вернулся за ними, чтобы взять на буксир, но сторожевика на поверхности уже не было.
Мы возвращались на одном уцелевшем моторе. Меня ранило в голову. Немцы осветили нас ярчайшими "люстрами". Васо и Сева пришли к нам на помощь: прикрыли густой дымовой завесой.
- Дотянешь сам?
- Дотяну.
И два катера по закону морского товарищества - не оставляй в беде друга, словно поддерживая, довели меня до базы.
На другой день мы отдали Степану Степанычу, суровому учителю нашему и старшему другу, последний салют в пустынном парке, неподалеку от моря, которому боцман отдал жизнь.
Смерть не была страшна там, где люди подрывались на минах, падали, лежали ничком. Она была страшна в этот солнечный день, когда мы положили в землю и придавили тяжелым камнем прожившего долгую жизнь моряка.
Шесть дней после этого мы подбрасывали подкрепления в Новороссийск. Вцепившиеся в город десантники оборонялись от танков. Когда-нибудь о них будут написаны книги.
Матросы в те дни не бросали своих клятв на ветер.
Длинноногий Володя укрепил флаг корабля над вокзалом. Раненые не уходили с постов. "Их героизм, их отвага, их мужество никогда не забудутся", - писала газета Черноморского флота.
Через шесть дней Новороссийск был очищен от врага. Но до основания разрушен...
Геленджик был страшен безлюдием, мертвой своей тишиной, обгорелыми стволами деревьев, развалинами, гудевшими на осеннем ветру. Без морских пехотинцев стало так одиноко...
Наконец мы могли отдохнуть.
Я пришел к Оле. Она бросилась мне навстречу, не стесняясь матери, что-то вязавшей в углу.
- Наконец-то! Я так, Сережа, измучилась!
Прижалась к мокрому плащу, замерла.
- Олюша так маялась из-за вас, Сережа, вся с лица изменилась, - сказала из своего угла мать.
Оля крепко поцеловала меня:
- Люблю. А ты?
- Больше жизни.
- Я все время думала о тебе.
- Ты должна все обдумать, Олюша. Я много старше тебя.
- А какое это имеет значение?
- Ну, положим, имеет, - сказала, поджав губы, мать.
Мы сделали вид, что ее не услышали. В тот же вечер я
сказал о своей женитьбе друзьям.
- Что ж? Я - "за", - сказал Васо.
- А ты, Сева?
- Я? Дай, Сережа, я тебя расцелую...
На другой день мы скромно отпраздновали свою свадьбу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
- Вот и мы свои медовый месяц проводим на южном курорте, - смеялась Оля, хотя ничего курортного не было в нашей жизни. То задувал норд-ост, пронизывавший насквозь, то с неба сыпалась серая крупа, то лил бесконечный дождь.
У меня наконец был свой дом. Мы вместе с Олей пили ячменный кофе, вместе обедали. Вечером частенько приходили друзья.
В скором освобождении Севастополя никто уже не сомневался, но и я, и мои товарищи знали, что освобождать Крым придется дорогой ценой. В Крыму немцами была создана мощная противодесантная оборона: артиллерия сторожила крымские берега, все побережье и море были усеяны минами. Хитросплетенные проволочные заграждения застилали не только берег, но и море. Обо всем этом доносила разведка. Доносила она и о том, что быстроходные, великолепно вооруженные баржи и торпедные катера несут постоянный дозор.
Однажды - это было среди бела дня - группа "юнкерсов" налетела и на наш городок. Катера были замаскированы и не пострадали, но руины снова дымились, и опять жестоко досталось бедным садам. Мы е Олей не прятались, да и некуда было прятаться; стояли на крыльце нашего наполовину разбитого дома. Оля прижалась ко мне, глядя в небо, пылавшее разрывами зениток.
Две или три бомбы упали в бухту, вздыбив темные пенистые смерчи. Дом на том берегу вдруг поднялся и в воздухе развалился на части. Что-то белое, словно мертвое тело, пролетело между деревьями, грохнулось о землю и рассыпалось. Я понял, что это была одна из бесчисленных гипсовых девушек.
Наконец "юнкерсы" улетели. Люди выбирались из своих ненадежных убежищ.
- Медовый месяц, - вздохнула Оленька. - И скоро ты снова уйдешь от меня... И быть может, надолго. Ну, что ж? Я все вытерплю! - тряхнула она головой.
Море учило нас мужеству. Мы уже не задавали вопрос: а выдержит ли штормовую погоду наш катер? Мы верили в него, верили в гений людей, создавших его. Мы привыкли, что нас заливает волной, что ветер бьет нам в глаза, прикрытые стеклами шлема, что нас встречают выстрелы береговых батарей и обрушиваются на нас с неба, освещенного "люстрами", бомбы. Ко всему привыкаешь, к одному никогда привыкнуть не можешь: к потере товарищей. Я осиротел без Стакана Стаканыча. Мне все казалось, что он ушел куда-то на время и появится снова на пирсе перед самым выходом в море. И я услышу чей-нибудь радостный возглас: "Ба-а, да наш боцман жив!" Но он лежал в мокрой земле, придавленный тяжестью камня. И мы все тосковали по его хриплым окрикам.