- Врешь! - крикнула бабка яростно. - Сам себя порешил бы, не сдался бы!

- Факты - упрямая вещь. - Отец тяжело задышал. - Ваш... ваш (подчеркнул он) Варсанофий Михайлович осужден и находится в лагере.

- Его только мертвого в плен заграбастать могли!

Бабка, держась за косяк, стала медленно сползать на пол. Я подхватил ее, но она, став вдруг очень тяжелой, оттягивала мне руки.

- Папа, да помоги же!

Отец, отмахнувшись, пошел в свою комнату хромающей, тяжелой походкой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Шли годы. Отца за деда не трогали. Поняли, что он женился на дочери моряка, занимавшего довольно высокое положение. Не мог же он знать, что тесть впоследствии продаст свою Родину!

Продал?! Дед?! Мне на всю жизнь запомнился яростный выкрик бабки: "Его только мертвого в плен заграбастать могли!"

Иногда мать с бабкой, обнявшись, глухо рыдали. Мать очень деда любила, и для нее уже стало привычным, что его нет, что утонул он в холодной воде бурной Балтики.

Теперь мучительно думалось: увидят ли они его когданибудь? На это надежд было мало.

- Ну, уж мне не дожить, - вздыхала горестно бабка.

Она совсем высохла и ссутулилась.

Очевидно, слушок дошел и до киностудии. Что-то к бабке, именовавшейся "консультантом фильма" и даже получавшей за это каждый месяц какие-то деньги, перестали ходить и звонить ей по телефону солидные, очкастые дяди, да и сам фильм, поскольку бабка была в нем главным действующим лицом, как будто прикрыли.

Мы еще раз ездили в Пярну на дачу, жили у тех же старушек, и отец совершал утренний моцион под каштанами. Я окончательно влюбился и в море, и в корабли, ночевавшие на рейде.

Однажды мельком увидел я Лэа на берегу того самого, затянутого ряской пруда. Она сидела под дубом в голубеньком платьице, выросшая, почти уже девушка, с книгой на коленях. Я смотрел на нее не отрываясь, и она, очевидно, почувствовала, потому что глаза ее широко раскрылись, и, сбросив книгу с колен, она вскочила и кинулась было ко мне, но тут же опомнилась, подняла книгу и пошла прочь, вся освещенная солнцем, горевшим между вековыми дубами.

Больше я ее не встречал.

Мы вернулись в Москву. Я опять ходил в школу, занимался, читал и мечтал, что пойду в военно-морское училище.

Хорошо помню мартовский день, когда мы узнали о смерти Сталина. Известие поразило нас - меня, маму, бабку. Но отец больше всех убивался. Он был сломлен, захлебываясь, рыдал. Мать отпаивала его валерьянкой. Отец поднимал голову от залитой слезами подушки и глухо вещал:

- Все погибло! Теперь все погибло!

- Что погибло? - спросила наконец бабка. - Опомнись, Леонтий.

- Все! Все мы погибли!

- Ну, знаешь, ты, Леонтий, горюй, да не заговаривайся, - сама рыдая, сердито сказала бабка. - Ну, помер, и он не бессмертен. И мы все помрем. Бессмертен лишь народ. Ленина потерял - и то выстоял. И каких дел, гляди, натворил. Войну на своих плечах вынес! А ты - погибли, погибли! Будет брехать тебе, зять!

Прошло года три. В серый, тоскливый день, когда и снег, казалось, за окнами посерел, позвонили у двери так резко, что и мать и бабка одновременно, чуть не столкнувшись, кинулись в переднюю.

Я услышал короткое восклицание, похожее на стон, и увидел большого и страшного человека, заросшего густой бородой. Он был в каком-то подобии флотского бушлата, порыжелого донельзя, в ушанке из собачьего рыжего меха. Мать и бабка повисли на его широких плечах.

- Ну, полноте, полноте, - говорил человек, прижимая к себе и маму и бабку. Слезы текли у него из глаз в его страшную бороду, и он продвигался с грузом своим очень медленно в теплые комнаты. Как видно, крепко промерз.

И через головы матери и бабки он увидел меня и сказал сквозь слезы:

- Ба-а! Да это Юрка так вырос? Шагай-ка сюда!

Это был мой дед Варсанофий Подколзин, офицер советского военного флота.

- Ну, Варька, ну, Сашка, полно, ну здесь я, с вами, как видите, живой и здоровый, чего ж вы ревете? - убеждал он бабку и мать. - Значит, и вы здоровы и живы!

И зять мой здоров? И преуспевает? - И, не дождавшись ответа, торопливо добавил: - А я еду с вокзала, все думаю: а вдруг никого дома нет? Что тогда делать, а? На лестнице ждать? Тихо, шампанское не разбейте, по дороге купил...

Дед высвободился и поставил на стол бутылку шампанского с этикеткой, засиженной мухами. Как видно, он покупал вино на углу, в нашем продмаге. Там спрос был больше на водку.

Через час дед сидел, распаренный после ванны, во всем чистом, выбритый, без ужасной своей бороды, в штанах, вправленных в валенки, в кителе с золотыми нашивками - когда с ним случилось, погон еще не носили.

Он пил крепкий, как он называл, "флотский" чай (шампанское сразу же распили) и говорил:

- А ведь я, по правде сказать, и во сне, бывало, видывал такую картину: сижу с вами в столовой, как сейчас, чай попиваю... а только несбыточным казался тот сон...

Просыпался и слово давал себе флотское: "Доживу, не сломите моряка". И дожил, выходит...

- Милый, да как же ты выдержал? - каким-то неистовым воплем вырвалось у бабки. - Подумать ведь, столько лет...

- И подольше выдерживали, - сказал твердо дед. - А почему, Варюша, выдерживали? Потому, что и там мы считали себя коммунистами. - Дед задумался. Потом тряхнул седыми густыми кудрями: - Ну, что ж? Я чист как стеклышко, ре-а-би-ли-ти-ро-ван, как теперь говорится.

Надену погоны - и снова служить на флот.

- Опять в море пойдешь? - всплеснула бабка тощими, сухими руками.

- А что же ты думала, Варя? На пенсию? Моя пенсия, может, и высижена, да не выслужена. Мне подачек не надо.

- А отец говорит, - сказал я, - что флот скоро весь ликвидируют начисто.

- Типун ему на язык, - рассердился дед. - Одними атомами не навоюешься. Люди нужны. А моряки и тем более.

- Я тоже так думаю, - горячо сказал я. - И иду в морское училище.

- Ты? Ай да Юрище!

Он протянул мне большую, размытую до волдырей руку:

- Растрогал, Юрка. Отменный сделал подарок.

Было о чем поговорить в тот вечер. О знакомых, о школе, о родственниках. Дед не распространялся о том, что он пережил. Только сказал между прочим, .что один за другим три корабля под ним подорвались и он трижды тонул. А очнулся в госпитале. Увидел медсестру - немку.

Так началась его вторая и страшная жизнь. У них. Потом была третья, обидно-ужасная.

- - Сейчас, - сказал дед, - начинаю четвертую. Как новорожденный. Видите - розовенький.

Пришел отец и, не снимая пальто, замер на пороге, не то удивившись, не то ужаснувшись.

- Не ждал, зятек? - спросил дед почти ласково. - А ты протри свои стеклышки. Не бойся, Леонтий Иванович, бить я тебя не стану. Спросишь: за что? А за то, что подсыпал ты следствию, что я, мол, субъект неустойчивый и разговоры, бывало, с тобою вел всякие. Сам знаешь, я, командир эскадрона Конармии, матрос революционного Черноморского флота, никогда никаких таких разговоров не вел! И не мог вести! - ударил он кулаком по столу. - Я своей партии верен!

Отец даже подскочил на пороге.

- Ну, ладно. Что было - быльем поросло. Поздороваемся. - Дед примирительно протянул руку. Отец униженно кинулся к ней.

- Все небось трешься на глазах у начальства? - спросил он отца.

- Леонтий теперь сам начальство, - сказала бабка.

- Так я и знал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дед с бабкой ушли от нас - им дали комнату на Чистых прудах. Отец был рад, когда бабка с дедом уехали.

Шиманский все чаще бывал у нас. Любимый ученик уже больше не был молодым человеком в солидных очках, в нем появилась маститость и округленность форм, он становился похож на отца. И говорить стал так же размеренно, и жестикулировал плавно, и передвигался уже без живости молодости. И одевался Шиманский, подражая отцу, в просторные дорогие костюмы. И от него всегда пахло хорошим одеколоном и дорогим табаком.