В одной раме она без движения и даже не способна к нему, в другой она что-то очень уж подозрительно пенится.

Лес даёт Шишкин — лесовик прославленный. И вообще говорить об именах, более или менее известных, — бесполезно, читатель знает их, они уж старички, и картины их довольно стары, знакомы по отзывам печати или по выставкам, на которых они появились впервые. Да я и не претендую на роль художественного критика, я имею намерение передать моё, личное впечатление и тот «глас народа», который часто касался моих ушей во время посещения мною отдела.

— Это хуже куда Третьяковской галереи! — говорили одни.

— Бедно. Слабо. Плохо, — более определённо выражались другие, и я согласен с ними.

Бедно и слабо русское искусство на Всероссийской выставке, если судить о нём по образцам его, выставленным в художественном отделе. Исключая Васнецова, недавно доставленной в отдел картинки Семирадского-Боткина и перечисленных выше, большинство поразительно бесцветно или слишком цветисто. Сюжеты не оригинальны, исполнение не сильно, не живо, не изящно…

Я не говорю о Куриар и ещё двух-трёх художниках-артистах, но о тех десятках, которые пишут картины, кажется, только потому, что больше ничего не умеют делать.

Бросается в глаза отсутствие жанра. Кажется, господа русские художники видят горы, реки, леса и степи своей страны, но не видят и не знают её народа. Быт этого народа, изображённый сильной кистью и смелой рукой, не находит, очевидно, себе места на полотнах современных художников. Жанровые картины почти отсутствуют в массе пейзажей, и, право, маленькая Финляндия может служить уроком России, в лице её художников. Финляндцы выставили около восьмидесяти картин, из них до двух третей — жанр, и хороший жанр. Вот, например, картина Альстедта «Горе», — вы сразу видите, что художник глубоко чувствовал то, что писал. Картина изображает кладбище: между могил — группа людей, среди неё гробик, в нём ребёнок. Лица девочек, поющих надгробные молитвы, прелестны, — так много горя в них и во всех, кто стоит около гробика… Не оригинальная эта тема, но вы сразу видите, что она написана вдохновенно и горячо и что это маленькое горе близко сердцу художника. Картина Эрнефельта «Пожога» изображает людей, роющихся на пожарище в золе и в пепле, среди тлеющих углей, — и сколько в нём, в этом полотне, драмы, горя, скорби! На первом плане стоит девочка с испуганным, выпачканным в саже личиком, и в каждой жилке её лица, в руках, во всей фигуре — сколько жизни, сколько чувства! Прекрасна картина Галлонена «У костра». В лесу, на снегу, среди печальных, покрытых инеем деревьев, горит — живым огнём — костёр, и трое финнов сидят вокруг его. На их лицах — как и на всём вокруг них — дрожат багровые отблески огня. Сначала эта картина кажется грубой, потом она оживает и охватывает вас. Вы чувствуете, что ещё ярче, чем огонь костра, горит сердце художника любовью к своей суровой стране и к людям её — хмурым, печальным, утомлённым борьбою с ней, бедным людям. И с каждой жанровой картины финляндца бьёт в глаза эта любовь к своей стране и к её людям, а именно этого-то и недостаёт нашим художникам.

На утёсе, омываемом беспокойными волнами Понта, лежат груды камня, зияют глубокие ямы и возвышается полуразрушенная стена, массивностью своей напоминающая постройки мифических циклопов, — вот всё, что осталось от Херсонеса Таврического — города, в который, по словам Страбона, «многие цари посылали детей своих ради воспитания духа и в котором риторы и мудрецы всегда были почётными гостями»[50].

Даже и беглый взгляд на эти развалины шести тысяч зданий, некогда поражавших своей красотой и роскошью, а ныне превращённых в безобразные кучи щебня, — навевает на душу чувство глубокой скорби, и чем яснее встают воспоминания о прошлом этого цветка эллинской культуры, тем сильнее охватывает зрителя печаль при виде массы человеческого ума, энергии и знаний, претворённых временем в пыль и прах.

Смотришь на унылую картину разрушения, и кажется, что громадный смерч с моря гигантским прыжком кинулся на утёс и сравнял с землёй большой и богатый город, гордо возвышавшийся над коварно ласковыми волнами моря. Пространство в восемь вёрст окружностью всё изъязвлено глубокими ямами, засыпано мелко раздробленным щебнем, пустынно, уныло и мертво. Веет грустью кладбища, хотя вокруг ни одного креста, всё только ямы и груды камня. Царит тишина, а издали, снизу, доносится говор волн, немолчные голоса моря, которое видело славу города и постепенное падение его.

Кругом, на далёкое пространство, поля тоже усыпаны белыми камнями, — это остатки стен, разграничивавших некогда виноградники херсонитов. В одном уголке этого кладбища четыре чёрные фигуры роются в куче мусора, как черви в разлагающемся трупе. На расчищенной от мусора площадке возвышается красивый храм во имя святого равноапостольного великого князя Владимира. В древности это место было площадью города Херсонеса, и там, где теперь стоит христианский храм, «величественно возвышалось в слепой гордости, — как говорит молодой монах-проводник, — языческое капище идола древних жителей сего, господом разрушенного, града». «А именовался этот идол богиней Дианой, также называемой Охотницей». Неподалеку от храма святого Владимира находятся многочисленные постройки монастыря, построенного в 1850 году, монастырская церковь во имя святой Ольги. Всего земли под монастырём и храмом святого Владимира — 112 десятин 1477 сажен, и вся эта земля представляет собою археологическую сокровищницу, ещё не тронутую и, конечно, уже недоступную для раскопок. За монастырём, по берегу моря, на запад, земля занята сооружениями военно-инженерного ведомства, длинной линией вытянулись батареи, пороховые погреба, стоят пушки, устремив свои стальные пасти в простор моря. Это место, по исследованиям Тунмана и Аркаса, было могильником херсонитов; при сооружении батарей здесь были вырыты надгробные плиты, сосуды из стекла и обожжённой глины, в которых ставили в гробницы бальзам, несколько цинковых и глиняных урн с костями, золотых и серебряных украшений, много монет [51]. Таким образом, четыре пятых земли, в высшей степени ценной с научной точки зрения, — утрачено для науки, быть может, навсегда утрачено. Археологическим изысканиям и раскопкам доступна только одна пятая часть Херсонеса, и в данное время её энергично эксплуатирует заведующий раскопками господин Косцюшко-Валюжинич, наполнивший выкопанными из-под наслоений двадцати веков вещами целый музей, помещающийся тут же, на берегу бухты, и на земле Херсонеса в плохоньком сарайчике. Более ценные добычи науки отправляются в Эрмитаж, монастырь также имеет в своём распоряжении целый чулан, беспорядочно набитый вещами, добытыми из земли во время рытья фундаментов для монастырских построек и храма святого Владимира. За шесть с половиной лет изысканий на почве Херсонеса сделана масса очень ценных приобретений для исторической и археологической наук, и это несмотря на тот факт, что почтенные обыватели Севастополя без всякого зазрения совести в продолжение многих лет безнаказанно грабили могильники и таскали мрамор с развалин города для своих построек. И до сего времени случается, что в зданиях Севастополя открывают осколки Херсонеса. Помимо севастопольцев, Херсонес разграбляли и враги его — ордынцы, турки, литовцы Ольгерда и другие. Мартин Броневский, посланник Батория к хану Крыма Магомет-Гирею, говорит, что турки в 1454 году, после взятия Византии, перевезли себе из Херсонеса колонны из мрамора есерпентина [52]. А некий колонист Цвик выломал в развалинах Сарая, столицы Золотой Орды, мраморную доску с частью начертанного на ней декрета в честь синопского гражданина Кая Евтихиана Навклара, оказавшего херсонитам какие-то важные услуги и за это почтённого ими. Таким находкам несть числа.