На палубе становилось всё теснее и шумней; люди собирались обедать, развязывали узлы, мешки, запахло съестным, но Луке не хотелось есть; согнув спину, он слушал слова монаха и думал:

«Это верно, — грубость везде, а в деревне того боле. Али — наплевать на всё, не ездить домой-то? Какой интерес?»

— Эх, братцы, — кричал бойкий парень. — Один господь всю правду знае, да и ему она — полынь, гляди!

— Обитель наша Симбирской губернии, около Алатыря, стоит в лесе, над Сурой, — красота, тишина…

— А трудно в монастыре жить, — не то спросил, не то подумал вслух Лука.

— Кто бога любит, тому не трудно. Ну, а если лентяй, то — конечно. Ты к чему спросил?

— Так себе…

— А ты бы вот зашёл до нас. Пожил бы недельку, подумал, как дальше будешь, помолился бы, а?

Потом монах стал спрашивать Луку о его семье, и, когда узнал, что брат солдата торговец, а у Луки есть деньги, около сотни рублей, голос его сделался тише, ласковей, и настойчивее зазвучала убедительная речь.

— Крестьян — много, а господу служители нужны.

«Ишъ ты, — заманивает как», — подумал Лука, стараясь не смотреть в сладкое, широкое лицо.

Дул верховой ветер, пароход шёл трудно, дрожал весь, по щеке монаха беспокойно ползала прядка тёмных волос; он закидывал её за ухо, а она снова падала на щёку, к редким волосам бороды.

— Я бы, конечно, зашёл, — раздумчиво сказал Лука, — да ведь билет пропадёт, билет у меня до места, до Исады-пристани.

— С билетом я тебе устрою дело! — обязательно воскликнул монах. — Стало быть — решил?

— Что же? Можно…

— Ну, и — благослови бог!

И, перекрестив солдата большою белой рукой, монах дружелюбно хлопнул его по колену.

— Предоброе дело совершишь!

Лука молча улыбнулся. В груди его спокойно улеглось решение зайти в монастырь к этому добряку; он сразу почувствовал себя бодрее, твёрже и, поглядев на всё вокруг доброжелательно, встретился с весёлым взглядом зелёных глаз парня в картузе, — держась одною рукой за спинку скамьи, он рубил воздух взмахами другой и кричал:

— Чего жалеть? Отчаливай! Студенты в Казани поют:

— Так ли, военный человек?

— Совершенно так, — согласился Лука; парень этот очень нравился ему своей весёлой бойкостью.

— А не покушать ли нам? — предложил монах.

Они спросили щей, полбутылки водки, солдат сразу заметил, что монах ест аккуратнее и вкусней поручика Слепухина, — это ещё более расположило его к монаху.

«Понимающий человек», — думал он.

— За твоё здоровье! — сказал монах, прикрывая рюмку водки широким рукавом рясы. — И душевно поздравляю с окончанием срока службы миру земному.

— Покорно благодарю! — вежливо откликнулся Лука.

Пообедав, они улеглись спать, а когда Лука проснулся — небо за кормой было красное и берега тоже покраснели в холодном огне осеннего заката. Ветер дул сильнее, чёрные деревья все склонялись в одну сторону, словно убегая к морю и солнцу. Гремела чайная посуда, по ту сторону скамьи стояла тесная кучка людей, из её тёмной середины задорно выскакивали удалые выкрики:

— Чей рупь? Получи два! Грабь! Кто ставит, ну?

— Шевелись, честной народ, потихоньку, богатей помаленьку!

Монах, сдвинув на затылок чёрную скуфейку, тоже стоял у стола; Лука стал сзади него, пригнулся и посмотрел из-под мышки монаха на стол: над коричневым его квадратом летали чьи-то руки, перебрасывая неуловимо быстрыми движениями три измятые карты.

— Король, дама, валет! Ставь, ребята! Полтина на валета? Есть! Дана! Эх, остаться мне сегодня без порток!

— Преопасная забава! — сказал монах Луке. Бойкий парень снял шапку, ветер трепал его рыжеватые волосы, набрасывая их на белый лоб и крепкие щёки, пред ним лежали кучка смятых бумажных денег и кружки серебряных монет, он бросал их во все стороны, снова собирал к себе, его красные губы неустанно шевелились, и всё время он балагурил, задевая Луку дразнящим взглядом.

— Чисто играет, заманчиво! — бормотал монах. — Вон тот, носатый, целковых двадцать нахватал у него…

Лука посмотрел на безволосое, неподвижное лицо носатого человека, ему показались знакомыми исковерканный оспой лоб, изрытые щёки, щербатое, изъеденное ухо. Стоял рябой прямо и крепко, двигал деньги пальцами по столу молча, с небрежением богатого и нежадного. В тёмных ямах под его лбом спокойно блестели прозрачные, как лёд, глаза.

— Оберёт он бойкача, — вздохнув, сказал монах и, помолчав, предложил Луке:

— Поставь полтинку, авось возьмёшь на счастье солдатское…

Это уже было решено Лукою, он торопливо сунул руку в карман, рука дрожала, вынул три двугривенных и сунул их на стол; парень перебросил карты, две монеты подвинул к себе, накрыл третью рублём и крикнул:

— Получи, служба, и — проваливай с мелочью! Тут игра широкая, по всю душу! Кто идёт, что несёт?

— На короля — рубль! — твёрдо сказал Лука, и его тотчас закружил радужный вихрь острого возбуждения; всё отошло — монах и все люди пропали, но в груди стало как-то приятно тесно и тепло, точно во хмелю. Он видел пред собою только горячие глаза игрока, его неуловимые руки, карты и деньги, — деньги всё подвигались на край стола, к животу солдата, от них исходило пьяное тепло, лицо Луки покрылось потом, он весь разомлел, и у него ослабли ноги.

Он и рябой выигрывали все ставки, куча денег пред Лукою всё росла; чтобы они не смешались с деньгами соседа, солдат снял фуражку, сгрёб в неё выигрыш и, устало вздохнув, сказал монаху:

— Ну и здорово же!

Тот, ещё более повеселевший, смотрел на стол полуоткрыв рот, странно выпучив глаза, шарил на груди у себя и шептал:

— Ну-кося и я тоже… ах ты…

— Держи, отец, с выигрыша! — сказал Лука, сунув ему трёшницу, монах тотчас придавил её пальцами к столу и, задохнувшись, рявкнул:

— Дама!

— Дана!

Отовсюду, трясясь, тянулись к столу неверные, точно изломанные руки, хватая и швыряя деньги, крутился рычащий жадный гул, всё было точно в дыму и во сне, всё шаталось, а игрок, метавший карты, пел и свистел, разжигая всех, как огонь.

Потом всё сразу оборвалось для Луки, стало просто и холодно: сунув руку в фуражку, он ощупал в ней только серебряный рубль и скомканную пятишницу, привычном жестом бросил бумажку игроку и, вздрогнув, вытянулся, спрятал руки в кармины штанов, — там ещё должны быть деньги, но оказалось несколько пятаков, стёртый гривенник, похожий на бельмо, и зеркало.

Некоторое время он стоял одеревенев, не веря, что проигрался; рябой искоса взглянул на него, отодвинул плечом Луку от стола, кратко и строго сказав:

— Отойди.

Солдат покорно отошёл и замер, упёршись глазами в изогнутые спины людей вокруг стола; хрипя, они толкали друг друга, их тёмная куча шевелилась, как толпа овец пред воротами хлева.

— Проигрался? — спросил монах откуда-то издали.

— Да, — сонно и устало ответил Лука.

— И я, семь целковых…

Лука оглянулся, с трудом говоря:

— Ты бы, отец, отдал мне трёшницу…

— Али я просил её у тебя? Ишь ты! Это была твоя охота поставить…

«Верно», — подумал солдат.

Поддёргивая штаны — пояс их вдруг ослаб и стал широк, — Лука прошёл к борту, заглянул в реку — она была чёрная и текла очень быстро.

Где-то вдали небо ещё краснело, и туда быстро летели тяжёлые облака, чуть-чуть отражаясь в воде. Пароход шёл сквозь облака и тени их, как челнок сквозь основу, встречу ему, посвистывая, двигалась ночная тьма, поглощая берега, суживая реку.

Внутри солдата всё дрожало от обиды и скорби, он присел на что-то, застывая от холода.

Прошли мимо двое людей, один сказал спокойно: