— Только мёртвому ведома истина!..

И кружились медленно ещё слова:

— Отец, говорил я, подобен пауку…

— Жизнь наша на земле — хаос заблуждений и тьма кромешная!

— Я трижды был женат, и все три раза — законно…

— Всю жизнь он неустанно ткёт паутину благополучия семьи…

— И каждый раз на одной женщине…

И вдруг откуда-то явился скелет, пронзительно скрипевший своими жёлтыми и ноздреватыми костями. Он поднял к глазам Дьявола своё полуразрушенное лицо и заявил:

— Я умер от сифилиса, да! Но я всё-таки уважал мораль! Когда жена моя изменила мне — я сам предал гнусный поступок её на суд закона и общества…

Но его оттолкнули, затёрли костями, и снова, как тихий вой ветра в трубе, раздались смешанные голоса:

— Я изобрёл электрический стул! Он убивает людей без страданий.

— За гробом, утешал я людей, вас ждёт блаженство вечное…

— Отец даёт детям жизнь и пищу… человек становится таковым после того, как он стал отцом, а до этого времени — он только член семьи…

Череп, формой похожий на яйцо, с кусками мяса на лице, говорил через головы других:

— Я доказал, что искусство должно подчиняться комплексу мнений и взглядов, привычек и потребностей общества…

Другой скелет, сидя верхом на памятнике, изображавшем сломанное дерево, возражал:

— Свобода может существовать только как анархия!

— Искусство — это приятное лекарство для души, усталой от жизни и труда…

— Это я утверждал, что жизнь есть труд! — доносилось издали.

— Пусть книга будет красива, как те коробочки с пилюлями, которые дают в аптеках…

— Все люди должны работать, некоторые обязаны наблюдать за работой… её плодами пользуется всякий, предназначенный для этого достоинствами своими и заслугами…

— Красиво и человеколюбиво должно быть искусство… Когда я устаю, оно поёт мне песни отдыха…

— А я люблю, — заговорил Дьявол, — свободное искусство, которое не служит иному богу, кроме богини красоты. Особенно люблю его, когда оно, как целомудренный юноша, мечтая о бессмертной красоте, весь полный жажды насладиться ею, срывает пёстрые одежды с тела жизни… и она является пред ним, как старая распутница, вся в морщинах и язвах на истрёпанной коже. Безумный гнев, тоску о красоте и ненависть к стоячему болоту жизни — это я люблю в искусстве… Друзья хорошего поэта — женщина и чёрт…

С колокольни сорвался стонущий крик меди и поплыл над городом мёртвых, невидимо и плавно качаясь во тьме, точно большая птица с прозрачными крыльями… Должно быть, сонный сторож неверной и вялою рукой лениво дернул веревку колокола. Медный звук плавился в воздухе и умирал. Но раньше чем погас его последний трепет, раздался новый резкий звук разбуженного колокола ночи. Тихо колебался душный воздух, и сквозь печальный гул дрожащей меди просачивался шорох костей, шелест сухих голосов.

И снова я слышал скучные речи назойливой глупости, клейкие слова мёртвой пошлости, нахальный говор торжествующей лжи, раздражённый ропот самомнения. Ожили все мысли, которыми живут люди в городах, но не было ни одной из тех, которыми они могут гордиться. Звенели все ржавые цепи, которыми окована душа жизни, но не вспыхнула ни одна из молний, гордо освещающих мрак души человека.

— Где же герои? — спросил я Дьявола.

— Они — скромны, и могилы их забыты. При жизни душили их, и на кладбище они задавлены мёртвыми костями! — ответил он, качая крыльями, чтобы разогнать жирный запах гниения, окружавший нас тёмной тучей, в которой рылись, как черви, однотонные, серые голоса мертвецов.

Сапожник говорил, что он первый из всех людей своего цеха имеет право на благодарность потомства — это он изобрёл сапоги с узкими носками. Учёный, описавший в своей книге тысячу разных пауков, утверждал, что он величайший ученый. Изобретатель искусственного молока раздраженно ныл, отталкивая от себя изобретателя скорострельной пушки, который упорно толковал всем вокруг пользу своей работы для мира. Тысячи тонких и влажных бечёвок стягивали мозг, впиваясь в него, как змеи. И все мёртвые, о чём бы они ни говорили, говорили, как строгие моралисты, как тюремщики жизни, влюблённые в своё дело.

— Довольно! — сказал Дьявол. — Мне надоело это… Мне надоело всё и на кладбищах мёртвых и в городах, кладбищах для живых… Вы, стражи истины! В могилы!..

Он крикнул железным голосом владыки, которому противна его власть.

Тогда пепельно-серая и жёлтая масса праха вдруг зашипела, закружилась и вскипела, как пыль под ударом вихря. Земля раскрыла тысячи тёмных пастей и, чмокая, лениво, как сытая свинья, снова проглотила извергнутую пищу свою, чтобы переваривать её далее… Всё вдруг исчезло, камни пошатнулись и твёрдо встали вновь на свои места. Остался только душный запах, хватавший за горло тяжёлой и влажной рукой.

Дьявол сел на одну из могил и, поставив локти на свои колена, обнял голову длинными пальцами чёрных рук. Его глаза неподвижно остановились в тёмной дали, в толпе камней и могил… Над головой его горели звёзды, в посветлевшем небе тихо плавали медные звуки колокола и будили ночь.

— Ты видел? — сказал он мне. — На зыбкой, на ядовитой, на цепкой почве всей этой глупой плесени, нехитрой лжи и липкой пошлости — построено тесное и тёмное здание законов жизни, клетка, в которую вы все загнаны покойниками, как овцы… Лень и трусость думать скрепляет гибкими обручами вашу тюрьму. Истинные хозяева жизни вашей — всегда мертвецы, и хотя тобой правят живые люди, но вдохновляют их покойники. Источниками мудрости житейской являются могилы. Я говорю: ваш здравый смысл — цветок, вспоённый соками трупов. Быстро сгнивая в земле, покойник хочет вечно жить в душе живого человека. Тонкий и сухой прах мёртвых мыслей свободно проникает в мозг живых, и вот почему наши проповедники мудрости — всегда проповедники смерти духа!

Дьявол поднял голову свою, и зелёные глаза его остановились на моём лице двумя холодными звёздами.

— Что проповедуют на земле громче всего, что хотят утвердить на ней незыблемо? Раздробление жизни. Законность разнообразия положений для людей и необходимость единства душ для них. Квадратное однообразие всех душ, чтобы можно было удобно укладывать людей, как кирпичи, во все геометрические фигуры, удобные для нескольких владельцев жизни. Эта лицемерная проповедь примирения горького чувства порабощённых с жестокой и лживой волей ума поработителей — вызвана гнусным желанием умертвить творческий дух протеста, эта проповедь — только подлое стремление построить из камней лжи склеп для свободы духа…

Светало. И на небе, побледневшем в ожидании солнца, тихо меркли звёзды. Но всё ярче разгорались глаза Дьявола.

— Что нужно проповедовать людям для жизни красивой и целостной? Однообразие положений для всех людей и различие всех душ. Тогда жизнь будет кустом цветов, объединённых на корне уважения всех к свободе каждого, тогда она будет костром, горящим на почве общего всем чувства дружбы и общего стремления подняться выше… Тогда будут бороться мысли, но люди останутся товарищами. Это невозможно? Эго должно быть, потому что этого ещё не было!

— Вот наступает день! — продолжал Дьявол, посмотрев на восток. — Но кому солнце принесёт радость, если мочь спит в самом сердце человека? Людям нет времени восприять солнце, большинство хочет только хлеба, одни заняты тем, чтобы дать его возможно меньше, другие одиноко ходят в суете жизни и всё ищут свободы, и не могут найти её среди неустанной борьбы за хлеб. И в отчаянии, несчастные, озлобленные одиночеством, они начинают примирять непримиримое. И так тонут лучшие люди в тине грубой лжи, сначала искренно не замечая своей измены самим себе, затем сознательно изменяя своей вере, своим исканиям…

Он встал и мощно расправил крылья.

— Пойду и я по дороге моих ожиданий навстречу прекрасных возможностей…

И, сопровождаемый унылым пением колокола, — умирающими звуками меди, — он полетел на запад…

Когда я рассказал этот сон одному американцу, более других похожему на человека, он сначала задумался, а потом воскликнул, улыбаясь: