— Конечно, конечно! — поспешно согласилась другая, — я не хотела этого сказать, но меня лично всегда страшно интересуют такие мальчики. И знаешь что? я даже предпочитаю таких, которые несколько боятся женщин… Это бывает очень остро! У меня бывали случаи с самыми закоренелыми и никто не мог устоять… это очень интересно! Всех избегает, всех не признает, а ты чуть моргнула глазом — и он у твоих ног. Может быть, мне помогала в этом моя фигура. Иногда их смущают слишком ярко выраженные женские формы.

Полина Аркадьевна лукаво задумалась, вероятно, о своей фигуре, но если она и не обладала роскошным бюстом, то тем не менее, очевидно, заблуждалась относительно яркой выраженности женских форм, потому что, одень ее хотя бы в жокейский костюм, никто бы не преминул при самом беглом взгляде признать в ней заправскую женщину. Елена Александровна, казалось, думала совсем о другом, потому что довольно равнодушно ответствовала:

— Конечно, ты, может быть, и права.

Не заметив равнодушия своей слушательницы, Полина с жаром продолжала:

— Да не «может быть», я безусловно права и повторяю — это бывает очень остро… Что касается меня — я больше всего люблю первые шаги… это смущение, эти совершенно различные подходы, эта игра, именно игра, — меня пьянит, как шампанское. Знаешь, как у одной поэтессы говорится: люблю я не любовь — люблю влюбленность.

— Но ведь Лаврик ничего не умеет, — улыбаясь заметила Лелечка.

Полина даже соскочила со скамейки, на которой они сидели, и возбужденно воскликнула:

— Ну, уж этому я ни за что не поверю! Как это так «ничего не умеет»?

— Да так… очень просто. Он даже говорить не умеет о любви!

— Ну, уж, это действительно — невероятная гадость! Но все-таки как-то не верится.

— Что такое? — нахмурясь, спросила Лелечка.

— Ну да! не умела пробудить в его сердце всю ту музыку, нежную и сладкую, которая зовется влюбленностью.

— Не знаю. По-моему, он невоспитанный и бесчувственный мальчишка, который о себе Бог знает что думает и притом все время рассуждает… Да, вот ты говоришь, что тебя такие субъекты интересуют, — вот и займись им, благо тебя твоя фигура делает неотразимой.

— А тебе он теперь совсем не нужен?

— Признаться, особенной надобности не имею.

— Это не размолвка, надеюсь?

— Между кем?

— Ну между нами.

— Как тебе может приходить в голову такой вздор! Я теперь стала совсем другой, и мне не до того, чтобы ссориться с тобою из-за каких-то Лавриков. Мне уж достаточно напортило мое легкомыслие. Но теперь я одумалась и создам себе жизнь прекрасную, полную страсти и радости. Я тебе ручаюсь в этом.

И Лелечка даже протянула руку к тонкому месяцу, который только что повис над задымившейся поляной. Полина Аркадьевна вдруг сделалась очень серьезной, сорвала былинку и медленно стала ее перекусывать, приняв грациозно задумчивую позу. Но неизвестно, произошла ли эта перемена вследствие торжественности Лелечкиной клятвы, или оттого, что в нескольких шагах от них, из-за поворота дорожки, показались оба Пекарские и Панкратий Полаузов.

Полина Аркадьевна несколько ошиблась в расчетах, думая, что с приездом гостей жизнь в «Затонах» очень изменится. Конечно, было больше народу, можно было разнообразить собеседников, притом Лелечка как-то больше, чем прежде, делала ее, Полину, своей поверенной, но все вновь прибывшие старые знакомцы были слишком определенно устроены, насколько они могли быть определенны и устроены, чтобы это пришлось по вкусу утомившейся покоем Полины.

Хотя она и не одобряла, но до некоторой степени могла понять выясненность положения Пекарских, но она никак не могла взять в толк, почему у Царевских настала какая-то мертвая точка. Относительно Лаврентьева она ничего не знала и даже не гадала, в какую сторону можно строить предположения. О приезде Андрея Стока Полина Аркадьевна не имела никакого представления, равно как и остальные деревенские жители. У нее, как у пьяницы, сосало под ложечкой, почему никто не расстраивается, не тормошится, не объясняется, — вообще никак себя не проявляет, так что ей осталось только последовать совету французского философа и создать самой волнения, если их нет. Она думала, что флирт с Лавриком будет достоверным толчком, чтоб завелись хотя какие-нибудь переживания, тем более, что она не без основания предполагала, что, как всякие явления, и эта затея будет иметь рикошетные отзвуки в других персонажах, с одной стороны, через Ореста Германовича на Правду, с другой стороны, через Елену Александровну на ее мужа, а, может быть, даже в лучшем случае на Лаврентьева и Лилиенфельд. Нельзя сказать, чтобы Полина Аркадьевна была совершенно лишена психологического предвидения, хотя и впадала в общую многим ошибку — меряя всех на свой аршин и предполагая, что и все, подобно ей, томятся миром, вооруженным или невооруженным, и только того и ждут, чтобы оживиться в катастрофической атмосфере. Поэтому вполне понятно и естественно то рвение, с которым Полина Аркадьевна принялась за свое предприятие, привлекательность которого увеличивалась тем, что ничто явственно не указывало на его целесообразность, так что и первые шаги, и случай, и судьбу нужно было изображать самой Полине. Впрочем, первые шаги изобразить никогда не трудно, а при умении это можно сделать так искусно, что всегда может сойти за случай; от случая до судьбы рукой подать, а уж когда замешана судьба, тут не нужно большой ловкости, чтоб вывести какие угодно роковые целесообразности. Итак, она села в приличную позу и задумчиво грызла былинку, когда из-за поворота аллеи показались оба Пекарские и Панкратий.

— Мы отчасти вас искали, — сказал Орест Германович, — Ираида Львовна почему-то решила сегодня поспеть домой засветло, и лошади уже запряжены.

— Я знала, что Ираида торопится, я только не думала, что так поздно… мы тут несколько разговорились с Полиной Аркадьевной и не заметили, как пролетело время, — проговорила Лелечка, еще не совсем оправившаяся от волнения.

— А вы разве не собираетесь ехать? — обратился Лаврик к Полине, когда все тронулись с места, а она продолжала сидеть и терзать свою былинку.

— А? что? — будто разбуженная спрашивала Полина, — ехать? да, конечно! Дайте мне вашу руку… я очень устала сегодня.

Первая тройка была уже шагах в двадцати от них, Полина медленно слезла со скамейки и, опершись на Лаврикову руку, повторила:

— Я очень устала сегодня.

Не получив и на этот раз ожидаемого вопроса, она начала разбито и печально:

— Как хорош молодой месяц… и каждые четыре недели он так же неизбежно хорош… это ужасно — неизбежность! В чем же тогда смысл, тогда что ж такое? есть только минуты, когда рвешь, как цветы, прекрасные, острые, смелые минуты… и без любви все мертво…

Видя, что Лаврик ничего не отвечает, а только ускорил шаги, Полина Аркадьевна продолжала уже более просто:

— Вы знаете, Лаврик, что Дмитрий Алексеевич приехал?

— Да, я слышал.

— Ну, и как же вы?

— Т. е. что, как же я?

— Как вы к этому относитесь?

— Да я думаю, как и все другие — никак. Приехал, так приехал. И потом, я думаю, что от моего отношения к этому факту ничего бы существенно не изменилось. Зачем же я буду утруждать себя бесполезными отношениями? у меня слишком мало времени на это.

— Вы рассуждаете, Лаврик, как старик, и мне кажется, что вы повторяете чужие слова.

— Может быть, я не знаю… Я говорю то, что думаю, и то, что считаю правильным, а что эти слова говорились до меня, мне до этого нет дела. Я вовсе не претендую на непрестанное новаторство. Раз эти рассуждения верны и хороши, мне все равно, стары они, или новы.

— Слова, слова и слова! да, вы считаете их справедливыми, но сами думаете не так. Вы не можете так думать! Слышите: не можете! Вы слишком для этого молоды и красивы!

— Что же, вы лучше меня знаете, что я думаю?

— Лучше.

— Тогда незачем меня и спрашивать, что я думаю, раз вы сами знаете!..