— Я не могу читать этого ужасного письма, — проговорила Ираида, отодвигая листки кончиками пальцев.

— Да, мой милый, — продолжала Лелечка, взяв письмо со стола, — я сегодня застрелюсь и сделаю это так же точно и определенно, как и все, что я делала в жизни. Не может быть никакого опасения, что будет промах. Вы очень удивитесь, когда узнаете, что именно эта определенность и служит причиною моей смерти. Как в своем искусстве, так и во всем, решительно во всем, я вижу и понимаю ясно все до конца, до того конца, за которым начинается то, что мне совершенно недоступно, чему я не верю и не хочу верить. Может быть, за рядом прекрасных комнат, находится выход в страну, которая не имеет конца, но дверь туда мне совершенно закрыта и все, что я знаю, все, что я делаю, относится только к этим комнатам, известным мне до мелочей. Может быть, тем, кто побывали в той стране, комнаты кажутся не столь прекрасными, они даже не так ясно могут их разглядеть, мне же, земной затворнице, все так безнадежно знакомо, всякое комнатное совершенство так доступно, что, действительно, более точного, тонкого, определенного знатока вам, пожалуй, не встретить. Но моя жизнь, моя душа, это — гармоническая пустыня, это совершенство неодушевленных вещей, и я чувствую, что с каждым годом, утончаясь и совершенствуясь, я делаюсь более мертвой. Жизнь мне делается все более и более несносной и даже почти не занятной. Я думала, что ее может оживить любовь, но этого, оказывается, недостаточно. Я прошу у вас прощенья за то, что вы меня полюбили и, кроме того, я, к стыду своему, женщина, и могу гореть только земным светом, оживляясь, но не оживляя, повторяя, но не нашептывая, а вы, как это ни странно, нуждаетесь тоже в человеке, который бы вас оживлял.

— Милый, милый, бедный Леонид! как мне тебя жалко! и как я тебя понимаю, ее понимаю и все! О, Боже мой, конечно, я не такая, очень дурная, слабая, но может быть, что-нибудь, что-нибудь я могу тебе сделать.

Елена Александровна с шумом отодвинула стул, перешла к Леониду Львовичу и, встав у него за спиной, заплакала, обнимая и целуя его в голову.

— Я у вас прошу прощения за то, что вы меня полюбили, но я вас не могу никуда вести: не могу же я вести вас в свою печальную и гармоническую пустыню, неизбежным концом которой служит смерть, раньше, чем сердце остановилось?! Конечно, никто этого не подумает про изящнейшего артиста, которому доступно всякое искусство и всякие полеты земного ума, для многих, может быть, и для всех, моя жизнь покажется прекрасной и гармоничной, но вы не можете себе представить, как она бесплодна и пуста! Я вас целую крепко, крепче, чем когда бы то ни было, и прошу запомнить для себя то, что я вам написала. Но вот теперь, перед самым концом моей жизни и моего письма, как будто это одно и то же, у меня является сомнение: существует ли действительно та страна, за рядом прекрасных комнат? если же ее нет, то, конечно, я даю всем пример, потому что я умела жить и сумею умереть.

Только тихие всхлипывания Елены Александровны были слышны в комнате, когда Орест Германович кончил чтение. Но несмотря на эти всхлипывания, тишина казалась настолько сильной, что когда заговорил Лаврик, его голос всем послышался не как голос Лаврика, а как какой-то другой, неслыханный, неизвестно откуда пришедший, который произнес:

— Нет, она совсем не умела жить и даже не сумела умереть.

Вернувшись в город, Полина Аркадьевна не чувствовала себя особенно униженной и оскорбленной; наоборот, известный вид ссоры и разрыва, происшедшего между нею и Царевскими, как бы развязывал ей руки и возвращал свободу действия. Но дело в том, что покуда она никаких действий не имела в виду, так что поневоле должна была ограничиться очередными развлечениями. Вернувшаяся после лета, ее свита ничего интересного ей про себя не могла сообщить, так что Полина быстро их оставила, объявив, что они все ей надоели, и завела новый состав молодых людей, которые если еще и не зарекомендовали себя никакими безумствами, то по крайней мере, не были безнадежными в этом отношении. Но, тем не менее, хотя, по-видимому, она так же волновалась, расстраивалась и хлопотала, известная усталость отразилась и на ней, так как все ее действия и труды носили все более и более машинальный характер, и она нередко вспоминала прошлый год, когда на ее глазах происходили действительные переживания и романы. В таком-то состоянии она и лежала однажды в сумерках на своем диване, как вдруг раздался звонок. Полина Аркадьевна не без скуки подумала, что это идет какой-нибудь из ее постоянных посетителей, который расскажет ей какую-нибудь совсем неинтересную историю, на которую поневоле придется как-то отвечать, высказывать какое-то волнение, как вдруг в ее маленькую комнату вошла Лелечка, которую она не видела с самого того дня, когда последняя неожиданно исчезла.

— Лелечка, друг мой! вот уж кого никак не ожидала, давно ли приехала? Как хорошо с твоей стороны что ты меня не забыла! А я уж думала, что вы там меня окончательно предали отлучению.

— Как тебе не стыдно, Полина! первая, к кому я пошла, это ты.

— А когда ты приехала?

— Дня четыре тому назад.

— Все-таки ты не очень спешила ко мне. Что ж ты делала? кого ты видела за эти дни?

— Да никого. У Сони Полаузовой, конечно, я бываю.

— Что же, это — новое дружеское увлечение?

— Я думаю, что это не увлечение и что я нашла самое себя.

— Нет, ты положительно одна из самых живых людей. У тебя, действительно, все непосредственно и сильно. Ты еще не разъехалась с мужем?

— Нет, отчего? Я и не собираюсь этого делать, — и Лелечка добавила, понижая голос: — ты ведь знаешь, что Лилиенфельд застрелилась? муж теперь переживает тяжелое время.

— Нет, я ничего не слыхала. Ах, бедная, бедная! вот это я называю настоящею жизнью. Но почему, что случилось?

— Это довольно длинно объяснять, и, вероятно, ты мало что там поймешь.

— Но почему, почему? отчего ты мне так не доверяешь?

— Я тебе нисколько не недоверяю, но это как-то относится к совершенно неинтересной для тебя области. Так же как, я думаю, мало была бы тебе понятна и моя дружба с Соней Полаузовой.

Полина сделала было обиженное лицо, но потом будто что вспомнила и заговорила оживленно:

— Соня Полаузова, Соня Полаузова… мне что-то говорила про нее Ираида Львовна… про какую-то ее особенность. Я уверена, что эта-то вот особенность и подружила вас.

— Может быть, — согласилась Лелечка. Полина захлопала в ладоши.

— Тогда я знаю! тогда я знаю! т. е. не знаю, а догадываюсь. Но ты мне должна рассказать, Лелечка, как это делается! Представь себе — я никогда в жизни этого не испытала. Я даже не верила, что это может быть на самом деле. Нет, положительно, ты меня оживила! вернула жизнь! а то мои мальчики совсем выдохлись.

— Я очень рада, что я вернула тебе жизнь, но дело в том, что ты предполагаешь какие-то совершенные пустяки. Я должна тебя разочаровать и снова повторить, что подружилась я с Соней на такой почве, которая едва ли может тебя интересовать.

— Нет таких вещей, которые бы меня не интересовали, особенно которые касались бы тебя. Ведь не записались же вы с Соней в какую-либо политическую партию? да и то, скучно то, что говорят в думе, а если вы будете приготовлять бомбы или устраивать погромы, так это весело! Такую политику я понимаю. Во мне положительно живет заговорщица. Я себе так живо представляю — куда-нибудь проводят с завязанными глазами, берут клятвы, пересылают письма по водосточным трубам, а то еще восстание! ах! На баррикадах, со всех сторон пожар, пушки… стоишь со знаменем, что-то поешь и потом отдаешься, сама не знаешь кому!

— Нет, я и восстаний не предпринимаю.

— Но что же тогда? что? скажи, душка! жизнь так скучна!

— Да если хочешь, я скажу. Я думаю, что это не секрет, потому что об этом читают даже публичные лекции, и потом, там очень энергично вербуют новых членов. Я поступила в теософское общество.