— В теософское общество, это где всякие индусы? Но там есть два больших недостатка: во-первых, то, что они слишком много читают лекций, а во-вторых, то, что они против любви.

— Они совсем не против любви, а что касается лекций, так их можно не слушать, а читать в книжке.

— Ах да, я понимаю. Лекции, это для неграмотных.

— Хотя бы. Ну, вот видишь, ничего интересного нет.

— Нет, отчего же! ты не думай, я все могу понимать, а к известному мистицизму у меня очень большая склонность. Ты меня как-нибудь сведи на эти лекции.

— Что же, это можно.

Но, очевидно, известие о теософском обществе не так много сказало воображению Полины Аркадьевны, как возможность заговоров и восстаний, так что в ее следующем вопросе уже ясно слышалось желание быстрейшего перехода к очередным делам.

— Ну, а как же твои сердечные дела, Лелечка, милая?

— Покуда никак.

— Ждешь?

— Жду. Сама не знаю только, чего.

— Это скоро узнаешь, чего. Когда человек ждет, он всегда чего-нибудь дождется.

Лелечка слегка откинулась на спинку дивана и начала мечтательно:

— Я сама не знаю, чего, в сущности, я жду. Теперь нашло какое-то успокоение: и перемена в муже, и общество Сони, и все вообще меня заставляют как-то успокоиться, и вместе с тем я знаю, что это не настоящий покой, а так, остановка, и что я отступила только для того, чтобы дальше скакнуть, для разбега, а куда будет направлен этот мой прыжок, не знаю, не хочу, боюсь думать об этом. Когда я перебираю в своем уме все лица, которые я знаю, я не могу остановиться ни на одном.

Полина ее прервала:

— Разве тут может быть выбор? всегда полюбишь того, кого полюбишь. Остановишься на том, на ком остановишься, это не в нашей воле. Мне бы казалось даже как-то стыдно руководиться в таких вещах какими бы то ни было соображениями. Если жизнь не безумие, то стоит ли жить!

Лелечка, будто не слыша Полининой вставки, продолжала:

— А между тем, у меня является мысль, не для того ли я хочу этого прыжка, чтоб показать всем: и Ираиде, и мужу, и этому позорному Лаврентьеву, и даже Лаврику, что я далеко не смирилась и что они еще не знают, на что я способна? Ракетой бы хотелось мне взлететь!

— Вот это я понимаю! — воскликнула восторженно Полина, — именно ракетой! О, еще мир узнает, как живут (а может быть, погибают, не все ли равно! Пусть!) те, в ком жив настоящий трепет, настоящая сила восторга!

И она маленькими ручками крепко сжала вялые Лелечкины ладони и смотрела на нее, будто видела ее в первый раз, раскрыв подведенные глаза и готовая прильнуть накрашенным ртом к губам своей гостьи.

Почти тотчас по приезде в город Орест Германович Пекарский заболел. Не было никаких таинственных или душевных причин для его болезни. Вероятно, он ослабел от утомления, так что самая обыкновенная простуда привела за собой серьезное нездоровье, заставившее его на несколько недель не оставлять кровати и даже временами доводившее его до состояния беспамятства, так что нельзя было проверить, посещение ли «Озер» сделало Лаврика домоседом, или стечение внешних обстоятельств не позволяло ему оставлять больного дядю. В его заботах ему помогали Правда Львовна и Лаврентьев со своими друзьями, так что уход был не очень утомителен, если не считать досадной, вообще, скуки для всякого, даже не такого молодого человека быть как бы взаперти, в полутемных и пропитанных лекарствами комнатах, когда на дворе еще стоял ясный август. Только в комнате самого Лаврика, отделенной коридором от двух других, было всегда открыто окно, у которого сидели сам Лаврик и Виктор Андреевич Фортов. Лаврентьев вызвался сидеть около больного, пока тот не проснется. Хотя не было никакого сомнения, что звуки из Лавриковой комнаты в спальню дяди никак не могут доноситься, однако оба собеседника говорили вполголоса.

— Вам очень скучно, я думаю, ходить за больным?

— Мне теперь как-то все равно. Я почти не знаю, что значит скучно. У меня так хорошо на душе, что я едва замечаю, что делается вокруг. Конечно, если б с кем-нибудь случилось несчастие или я бы кого-нибудь огорчил, мне бы это было тяжело, а так я же знаю, что опасности для жизни Ореста Германовича нет, а что когда он выздоровеет и вернутся душевные силы во всей полноте, то он узнает такую новость, которая сделает его очень счастливым, а что до того, что я сижу все в комнатах или должен там иногда давать лекарство, так ведь это такие пустяки, что стоит ли на них обращать внимание! Я этого ничего не слышу и не вижу, я все время будто слушаю, что у меня внутри, а там так покойно, гармонично и радостно, что я не знаю, с чем сравнить, будто играют Моцарта.

— Вы очень любите Ореста Германовича?

— Да, я только теперь узнал это.

— Может быть, вы только теперь полюбили его?

— Нет, но я только теперь узнал.

— Вы, кажется, хотели переезжать, когда он поправится?

— Да, нам бы хотелось жить поближе к Дмитрию Алексеевичу и мистеру Стоку. Мы предлагали Лаврентьеву вместе снять квартиру, но он почему-то не хочет этого.

— Ведь он живет с матерью.

— Да, но теперь он будет жить отдельно.

— А почему вам не поселиться просто с мистером Стоком?

— Нам этого не приходило в голову. Но ведь, может быть, и он не захочет с нами жить?

— Нет, я думаю, что он захочет. Я ведь отчасти знаю, почему Лаврентьев отказался.

— Почему? Я ему очень надоел летом.

— Нет, совсем нет. Он хочет несколько изменить свою жизнь.

— Это очень жалко.

— Так ведь сам Дмитрий Алексеевич не будет меняться. А если изменится, так только к лучшему, и потом, эти перемены больше касаются внешнего устройства жизни.

— А вы знаете, в чем они заключаются?

— Знаю. Я даже думаю, что могу вам сказать, потому что все равно завтра, послезавтра сам Дмитрий Алексеевич это объявил бы. Он женится.

— На Елене Александровне?

— Да что вы, Лаврик! я же сказал, что эта перемена к лучшему. Он женится на очень хорошей и обыкновенной девушке из их круга, к которой не питает никаких романических чувств, он делает это для того, чтобы успокоить мать и, отчасти, чтобы успокоить себя, и, по-моему, поступает, как следует. Это его ни в чем другом нисколько не изменит.

— Ну, как уж там не изменит? наверное, изменит. Вот и вы, Виктор Павлович, женитесь.

— Нет, уж я-то, пожалуй, не женюсь.

— А скажите, Лаврик, вас так встревожило мое известие, разве вы все еще ревнуете эту даму?

— Нет, я совсем не потому.

— Что же, вы Дмитрия Алексеевича ревнуете?

— Нет, я просто так. Это слишком бы напоминало прошлое, которого помнить я не хочу, и потом, тогда Дмитрий Алексеевич действительно изменился бы, — помолчав, Лаврик продолжал: — а мы с дядей как какие-то цыгане: вот он выздоровеет, поедем в Лондон, потом будем менять квартиру, никто с нами жить не хочет.

— Вы просто прибедниваетесь, и зачем вам нужно, чтобы с вами еще кто-то жил? Вы сами говорите, что вы теперь радостны, и Орест Германович, хотя, может быть, по-другому, будет счастлив, в этом я уверен, а что касается того, что мы цыгане, так вы же знаете, что мы всегда в пути и что кто останавливается, тот гибнет. И не в таком пути, как Елена Александровна или знакомая нам Полина (они мечутся, как угорелые зайцы в загородке, и, в сущности, остаются на той же площадке), а мы идем прямым путем вперед, хотя бы и медленно.

— Да, да, — сказал мистер Сток, незаметно вошедший в комнату, — и в пути нужно иметь как можно меньше багажа. У всякого есть свой чемоданчик, только счастливцы идут с пустыми руками, и наш друг Дмитрий Алексеевич очень разумно поступает, что вместо нескольких неудобных чемоданов берет с собой легкую сумочку.

— Откуда вы явились, мистер Сток? — сказал Лаврик, подымаясь со стула.

— Я? Очень просто, явился из своей квартиры, но вы здесь, очевидно, так заговорились, что не слышали моего звонка, и впустил меня Лаврентьев, он же послал и за вами, так как ваш дядя проснулся и ждет вас.