Матильда Петровна пробовала было перенести это чувство и на взрослого сына, но это ей не так удавалось, или потому, что она устала к шестидесяти годам, или потому, что ее жертвам, чувствам и доброте нужно было чувственно-сентиментальное основание, которого теперь она была лишена. Даже ее нелюбовь, почти ненависть к семнадцатилетнему Павлу объяснялась, может быть, тем, что у мальчика был тот же тупой и короткий нос, большие глаза навыкате и черно-рыжие волосы, что и у покойного полковника.

Она, казалось, не слушала, что читал ей вслух Павел, а взглядывала то на часовую стрелку, придвигавшуюся к трем, то на накрытый стол. Наконец она позвонила и велела подавать завтрак.

— Мы не будем ждать Родиона Павловича?

— Чего же его ждать? Наверное, опять где-нибудь закрутился. Я даже не знаю, ночевал ли он дома; может быть, так до сих пор и сидит у Ольги Семеновны.

— Нет, он ночевал дома и рано утром уехал. Я уверен, что с ним ничего дурного не случилось.

— Да я нисколько и не думаю, что с ним случилось дурное, он сам может дурное наделать…

— И он ничего дурного не сделает: он — хороший благородный человек.

Матильда Петровна недовольно взглянула на мальчика и проговорила:

— О том, какой он человек, поверь, я гораздо лучше тебя знаю. И лучше бы тебе в эти дела не путаться, а учить свои уроки.

— Отчего, Матильда Петровна, вам не нравится, что я люблю Родиона Павловича? Ведь это нисколько его любви к вам не уменьшает.

— Я бы, наоборот, удивлялась, если бы ты не был к нему привязан. Подумай, что он для тебя сделал! Тебе бы следом за ним ходить да руки его целовать!

— Вот это вы, верно сказали: руки его целовать. И он стоит этого, стоит! Я потому еще его люблю, что его никто не понимает, какой он есть человек.

— Ну, вот уж это — вздор! Конечно, я Родиона люблю (какая же была бы я мать иначе?), даже согласна, что он не такой плохой человек, но чтобы находить его непонятой натурой, это уж извини меня! Понятнее понятного.

Как раз в эту минуту раздался звонок, уже самый звук которого показывал, что за ручку дернула крепкая, нетерпеливая рука.

Родион Павлович никогда не был военным, но так держался и носил платье, будто он не привык к штатскому. Он был высок и отдаленно похож на мать. Было что-то немецкое в слишком светлых глазах и выдающемся подбородке. Несколько обрюзгшее лицо и лиловые пятна под глазами подтверждали, казалось, догадки Матильды Петровны.

— Извините, мама, я, кажется, опоздал, — сказал он, наклоняясь к руке Матильды Петровны.

— Тебе оставлено горячим.

Больше она ничего не сказала, только когда Родион Павлович, окончив завтрак, заметил, что погода делается теплее и, вероятно, скоро будет оттепель, Матильда Петровна ответила, будто превозмогая себя:

— Неужели ты опять оттуда?

— Откуда это оттуда? — спросил, слегка нахмурясь, сын.

— Ну… от этой женщины…

— Если вы имеете в виду Ольгу Семеновну, то она вовсе не «эта женщина», а человек, которого я очень люблю и уважаю, и не считаю нужным скрывать это. А потом, если бы я даже пришел и не от нее, а от кого угодно, то, я думаю, я не маленький и могу иметь какие угодно отношения, даже связи. Это — постоянная женская черта в материнском чувстве; вы как будто меня ревнуете и ведете себя, как самая несносная любовница!

— Ах, Родион, ты стал невероятно груб!

— Если я вас обидел, извините, но не забывайте, что я совсем взрослый, мне скоро двадцать шесть лет, и не зовите возмужалость грубостью.

Матильда Петровна незаметно вздохнула и закашлялась. Очевидно, Миусову показалось, что мать кашляет нарочно, чтобы показать, что вот она — старая, больная, а он ей грубит и неглижирует ею. Он снова начал, будто желая вызвать возражения:

— Я очень люблю Ольгу Семеновну и, даже если бы пробыл несколько дней там, не видел бы ничего предосудительного в этом. Она одинокая и несправедливо обиженная женщина. Кроме того, я знаю, что у нас в доме отличная прислуга, и Павел всегда при вас. И телефон моей службы и телефон Ольги Семеновны вам известен, вы всегда можете меня вызвать, если бы случилось что-нибудь экстренное.

— Ты можешь успокоиться! Никто тебя вызывать не будет, а что при мне Павел, — ведь это смешно. Про эту особу я не буду ничего говорить; когда ты увлечен, ты ничего не видишь. Конечно, ты можешь сослаться на пример отца, но не забывай, что во всех своих увлечениях Павел Виссарионович оставался человеком благородным.

— Что вы хотите этим сказать? и поверьте, я уважаю память отца не меньше вас, которая только и делала, что мучила его своею глупою ревностью и видом жертвы!

— Не надо, Родион Павлович, не надо!.. — воскликнул Павел, хватая за рукав Миусова, но Матильда Петровна уже встала из-за стола, вся бледная, вероятно находя, что объяснение дошло уже до достаточной напряженности.

— Твой отец никогда не был грубияном и не мог поступать подло! — проговорила Матильда Петровна, выходя в двери.

— Кто же, по-вашему, поступает подло? — проговорил Родион уже в пространство. Он оставался сидеть над тарелкой с куриными костями и размазанным соусом, как будто желая показать, что он нисколько не взволнован, что ему все нипочем, и, действительно, лицо его не было раздражено, а носило выражение какого-то сонного недовольства. Павел, не сходя с места, сказал тихо:

— Я там был, Родион Павлович; Ольга Семеновна ждет вас к семи часам.

— Больше она ничего не передавала?

— Нет. Она хотела что-то сказать, но потом передумала; решила, что скажет вам лично. Я думаю, что она хотела просить у вас денег.

— Можешь оставить свои догадки при себе.

— Только, Родион Павлович…

Миусов молча поднял глаза на мальчика.

— …не надо так гневаться. Это и вам неприятно, и огорчает Матильду Петровну. Разве нельзя любить без гнева?

— Очень много ты понимаешь!

— Вы напрасно думаете: я очень многое могу понять. А если… если у вас сейчас случайно нет денег, которые нужны Ольге Семеновне, я их могу достать.

— Ты, кажется, совсем с ума сошел! какие деньги? и где ты их достанешь?

— Я их достану, — упрямо повторил Павел.

Миусов некоторое время молчал, потом, молча же, тяжело поднялся, будто собираясь уходить.

Павел быстро обошел вокруг стола и, подойдя к Родиону, сказал тихо:

— Вы на меня не сердитесь, Родион Павлович, и не забудьте…

— Что?

— …что к семи часам вас ждут на Караванной…

И не поспел Родион Павлович что-нибудь ответить, как тот быстро поцеловал его руку.

— Отстань, Павел, и без тебя тошно!

— Неужели со мною еще тошнее?!

Зимний свет как нельзя лучше подходил к белым грудам скроенного и сшитого белья, среди которого, как среди сугробов снега, сидели три девушки в светлых платьях и штук пять учениц в белых передниках. Перед окнами был дровяной двор с занесенными поленницами, и мокрый снег крупно и липко падал, предвещая близкую оттепель. Сама хозяйка, до смешного белокурая, пересчитывала готовую партию рубашек в небольшой узкой комнате, где на стенах были приколоты булавками раскрашенные картинки, вырезанные из «Солнца России», и семейные фотографии. Один портрет в круглой раме на ножках помещался на комоде, покрытом вязаной салфеткою. На нем был изображен военный в форме времен Александра III с тупым и прямым носом и темными глазами навыкате.

Вошедшая девушка была несколько темнее своей матери, но, высокая и дородная, она казалась скорее сестрой, чем дочерью Анны Ивановны Денежкиной, чья бельевая мастерская снабжала не слишком модным, но аккуратным и крепким товаром невзыскательных щеголих Измайловского полка.

Девушка пришла и молча села около матери.

— Ты что, Валентина? — Ничего, обедать скоро будем.

— Устинья опять тебя чем-нибудь расстроила?

— Я не понимаю, мама, что вы имеете против Усти.

— Да то, что она слишком много тебе рассказывает, чего знать не нужно. Слава Богу, ей скоро тридцать лет, а тебе всего шестнадцать.