Анна Ивановна прекратила на секунду свое занятие и не то сокрушенно, не то умиленно проговорила:

— Уж не знаю, Валентина, в кого ты и вышла такая большая. Ведь что с тобою будет через три года: страшно подумать! просто хоть в цирке показывай.

Девушка с улыбкой оглядела себя и сказала:

— Ну что же делать, мама? я ведь не нарочно. А потом, бывает и так, что в шестнадцать лет вытянутся, а потом перестают расти. Лет через десять я буду в самую пропорцию.

Заглянувшая в двери девочка сказала, что обед подан. Обедали все вместе в полутемной комнате, причем подавала какая-нибудь из учениц по очереди. У Анны Ивановны была и кухарка, так как, несмотря на незатейливое хозяйство, она считала, что ей самой нужно присматривать за всем и что, занимайся она кухней, это было бы в ущерб мастерской. Неизвестно, почему Анна Ивановна жаловалась на болтливость Устиньи, потому что во время обеда та сидела, будто воды в рот набрала. Это была очень маленькая женщина с длинным, слегка перекошенным лицом и такими красными щеками, что они казались нарумяненными. Большие, темные глаза смотрели сонно и презрительно.

Очевидно, хозяйка не была строгой, потому что младшие и старшие девушки так же смеялись и щебетали вздор, как и без нее. За громким смехом не было слышно звонка, и только когда случайно настала тишина и кто-то хотел было сказать: «Тихий ангел пролетел», — опять задребезжал звонок, и вместе с тем послышались быстрые удары рукою в дверь.

— Батюшки! никак кто-то целый час звонит, а мы и не слышим!

— Трещите, как сороки, — вот ничего и не слышите. Павел обедать отказался и имел вид расстроенный и недовольный.

— Что у вас там, что-нибудь не благополучно? — сказала Анна Ивановна, уводя сына в узкую каморку.

— Нет, ничего: все по-старому.

— Ну, да ведь и старое нужно было хвалить погодить. А я вот сейчас вижу по твоему лицу, что у вас что-то случилось. Удивляюсь только, что ты все так близко к сердцу принимаешь. Ведь как-никак, они тебе люди чужие.

— Родион Павлович мне не чужой.

— Ну, не ближе же родной матери? Будто не обратив внимания на слова Анны Ивановны, Павел продолжал:

— И потом, близок тот, кого любишь. Может посторонний человек сделаться роднее родного.

— За что тебе их любить? Я не спорю и очень благодарна Родиону Павловичу и за себя и за тебя: он помог мне устроить эту мастерскую, поднял на ноги, воспитал тебя, и я знаю, что он человек не такой богатый, ему это было не легко сделать; но любит ли он тебя? нисколько. Так зачем же тебе его любить? Будь к нему почтителен, молись за него… зачем же сердце отдавать?.. Украли они, купили твое сердце!.. и зачем, спрашивается, раз оно им не нужно?

— Я люблю не потому, что меня любят, а потому, что я люблю, и еще потому, что Родион Павлович — высокой души человек. Этого никто не знает, он сам не знает, а я знаю, он сделал из меня человека, воспитал меня, а я из него ангела сделаю! Опять ты говоришь: ему моя любовь не нужна, а любовь всегда нужна. Он может и не знать про это, а любовь свое дело делает. Он может на Кавказ уехать и заболеть, а я из Петербурга его люблю, и он выздоровеет. А знать ему об этом не надобно, не обязательно!..

— Вот это я понимаю! вот это ты, Павлуша, хорошо говоришь! — сказала вошедшая Валентина… — Если бы я полюбила, я так же бы рассуждала.

— Теперь как-то все по-новому выходит. Я рассуждаю так, что, куда меня не спрашивают, я туда и не лезу. Если я человеку не нужна, если я ему противна, зачем же я буду к нему приставать? Ну, конечно, вот как девицы влюбляются, это другое дело. Говорится: «Любовь зла, полюбишь и козла». Иногда и пьяница, и негодяй, смотреть на тебя не хочет, а все за ним бегаешь. Но ведь вы же в господина Миусова не влюблены!

— Я Родиона Павловича слишком мало знаю, и потом, зачем мне в него влюбляться? это было бы смешно! — ответила Валентина холодно, почти сердито.

— Ну, ведь если влюбишься, так и насмешить людей недолго.

— Нет, я в Родиона Павловича не влюблена нисколько, а что Павлуша говорит, то понимаю.

Уже Павел давно ушел, и зажгли большие висячие лампы, отчего белье пожелтело и перестало быть похожим на снег, а Валентина все оставалась в узкой комнате, не зажигая света. В двери постучались и, не дождавшись ответа, вошли. Валентина сидела у ножной машинки, смотря в окно.

— Ты что, Валя, не плачешь ли? — проговорила Устинья. — Не надо, не надо этого делать! вспомни, что я тебе говорила. Выкинь эти глупости из головы! не губи свою душу. Стоит ли это того, чтобы минуту из-за этого расстраиваться? — Ах, Устя, уж очень тяжело так жить, а так, как ты живешь, я жить не могу.

— Опять за шушуканье принялись? — сказала Анна Ивановна, зажигая лампу. — Уж эта мне Устинья! как змея: в любую щелку пролезет, только недогляди!

— Я вас, Анна Ивановна, искала.

— Что меня искать? я все время на виду в мастерской сидела. А зачем я тебе понадобилась?

— Хотела попроситься, чтобы меня отпустили сегодня. У нас завтра большой праздник в моленной: Дмитрия Солунского, нужно бы к всенощной сходить. Сами знаете, обедни у нас не полагается, только за всенощной и помолиться…

— Да иди, иди. Когда я тебе в этом отказывала? И когда Устинья вышла за дверь, Анна

Ивановна проворчала:

— Вот еще этой Устиньи я не понимаю: и она богомолка, и она девица, и четверо детей растут. Сама на клиросе псалтырь читает, а об амурных делах начнет говорить, так хоть святых вон выноси.

Тот же зимний свет не так бело и безмятежно ложился в кабинет Лариона Дмитриевича Верейского. Конечно, это происходило оттого, что комната была солидно и темно обставлена, предназначаясь не для приема посетителей, а для домашних ученых занятий. Хозяин занимался без скуки, но и не радостно, и часто, подняв глаза от книг, находил, что солидность его помещения имеет вид несколько запущенной, траурной помпы. Мебель была еще отцовская, восьмидесятых годов, безвкусно и тяжеловесно торжественная. Ларион Дмитриевич мало это замечал, вообще не обращая много внимания на внешние предметы и не делая никаких аналогий между ними и событиями, так сказать, душевными. Ему ни на минуту не приходило в голову, что, может быть, книжные шкафы и большие диваны кажутся еще запыленнее, еще пустыннее с тех пор, как его покинула его жена Ольга Семеновна. Они разошлись без видимой причины и без скандального шума, но с тех пор не видались. Он находил это в порядке вещей, и только его рассеянностью можно объяснить, что он раньше не замечал, насколько не подходит к нему и к его обиталищу веселая и упрямая хохлушка, какою была Ольга Семеновна девушкою. И женился, и разошелся Верейский в состоянии какой-то невозмутимой рассеянности. Неизвестно, в каком состоянии выходила замуж Ольга Семеновна, но ушла от него отнюдь не рассеянно, а наоборот, присмотрев себе пристальным взором нечто, по ее мнению, более подходящее. Ларион Дмитриевич даже не убрал со своего письменного стола портрета жены, смотря на него без удивления и без досады. Он был доктор, но занимался больше исследованиями, нежели практикой. Чувствовал ли он какую-нибудь горечь и обиду оттого, что Ольга Семеновна его бросила, угадать было трудно, тем более что себя в сорок пять лет он считал стариком, а тридцатилетнюю жену молодой женщиной. Отчасти, конечно, он был прав, потому что при взгляде на его незначительное лицо, очки и лысый череп никому не приходил в голову вопрос, молод ли доктор Верейский, или стар, а увидя Ольгу Семеновну, всякий бы решил, что эта дама еще только собирается жить. Она отличалась некоторой полнотой и несоразмерно развитым бюстом, что она сама и все ее знакомые объясняли тем, что она учится петь и мечтает рано или поздно выступить в роли Далилы, обладая большим меццо-сопрано.

Почему-то именно в этот день Ларион Дмитриевич взглянул на женин портрет менее рассеянно, и даже положил его перед собою на развернутую книгу, и даже именно думал о том, что от вокальных упражнений расширяется грудная клетка, и удалось ли Ольге Семеновне при свете рампы спеть «От страсти замираю…». Он думал об этом машинально, без гнева, почти без любопытства. Из этого размышления доктора Верейского вывел звонок, вообще довольно редко слышимый в его квартире. Еще больше удивило Лариона Дмитриевича то, что это была не почта, не книги из магазина, а визит, и притом дамский, о чем с некоторой паникой сообщила ему прислуга. Практика у него была только по знакомым домам, куда он ездил сам. Даже на дверной дощечке не была указана его профессия, так что незнакомая дама не могла быть случайной пациенткой. Но мало ли что может прийти в женскую голову, особенно в голову такой молодой женщины, которая стояла перед ним, более чем скромно одетая.