— Оставимте этот разговор! Все ваши рассуждения я знаю наизусть. Откуда вы знаете, что я прошу денег для нее? Быть может, у меня есть карточные долги?

— Ты бы их сказал мне.

— Да, я бы сказал, признался бы… Я еще не поспел этого сделать, а теперь, когда вы встали на дыбы, конечно, я не скажу ни слова.

— Откровенность!.. сказать по правде, я откровенности совсем не хочу. Если ты ищешь помощи, тогда, конечно, признание необходимо, а если ты сделал дурной поступок и знаешь, что это дурно, то какая заслуга сейчас бежать и разбалтывать всем? Исправься сам по себе и вперед не делай, а я ничего дурного про тебя ни от других, ни от тебя самого слышать не хочу и люблю иметь тебя в сердце таким, каким тебя вижу и каким ты мог бы быть, не будь разные посторонние влияния.

— Одним словом, денег вы мне не дадите?

— Нет, не дам.

— Так бы просто и ответили, а то вечные сцены, ведь это скучно!

В соседней комнате то же солнце освещало развернутые тетради, в которых писал что-то Павел. Подняв голову на проходившего Миусова, мальчик тихо сказал:

— Родион Павлович, зачем вы так ссоритесь с Матильдой Петровной?

— А ты что же, подслушивал?

— Я по лицу вашему это вижу.

— Потому что меня злят все ее слова! Иногда я готов запустить тарелкой, а между тем я очень люблю ее. Я прихожу с открытым сердцем, а потом ожесточаюсь. Когда я пришел к ней сегодня, мне стоило усилия, чтобы не расплакаться: такая она была слабая, светлая, какая-то не живая… Я готов был целовать ее косынку и туфли (бедные, истоптанные туфли!), так ясно почувствовал, что еще несколько лет, и ее не будет… этих рук, этих косточек не будет, а между тем вот чем все это кончилось!..

Родион Павлович походил по комнате, потом искоса посмотрел на Павла и, будто что вспомнив, начал:

— Да, кстати, Павел! ты мне как-то говорил, что ты мог бы…

Но не докончив фразы, Миусов покраснел и быстро вышел из комнаты.

Последние слова Родиона не выходили из головы Павла, когда он шел домой. Быстрые сумерки будто воочию падали с неба вместе с мокрым снегом. Он сам не знал, откуда, как, сколько он мог достать денег, он только знал, что это нужно сделать, и хотел этого, потому был уверен, что это исполнится. Как-то странно слова Родиона были у него в голове сами по себе, но думал он о другом, о Миусове же. Почему-то он вспоминал, как в первый раз к его матери (у нее тогда не было мастерской, жила она в одной комнате и казалась, да была и на самом деле, совсем молодою), как в первый раз к ним пришел Родион Павлович. Он долго говорил, запершись с Анной Ивановной, и потом, выйдя, сказал Павлу: «Одевайся, Павлуша. Ты поедешь со мною и будешь жить у меня. Ведь ты хочешь этого, не правда ли? Я — твой брат». И потом отнесся к матери: «Я вам очень благодарен, что вы согласились на мое предложение. Павел нисколько не отнимается от вас. Вы можете его видеть, когда вам угодно, а сами спокойно займетесь устройством вашего дела. Поверьте, что я поступаю так не только потому, что я считаю это своим долгом, но и по сердечному, душевному желанию. Я уже полюбил этого мальчика». Павел спросил у матери:

— Отчего этот господин такой красивый?

— Он вовсе не красивый, Павлуша, а он делает божье дело, потому таким кажется.

Таким Миусова сохранил навсегда Павел в памяти своего сердца.

Павел не поспел сообразить, он ли это закричал, или кто-нибудь другой, отчего он летит на землю, отчего фырканье, топот, другие крики и тупой удар в затылок. Он снова стал соображать, когда увидел около себя господина в шубе и меховой шапке, толпу любопытных и лошадь, которую держали под уздцы дворники.

— Попробуйте встать, — проговорил господин в шапке.

Павел встал.

— Я был уверен, что нет серьезных повреждений. Он только получил сотрясение и испугался. Садитесь в мой экипаж, я живу в двух шагах отсюда. Вы успокоитесь, и мои лошади свезут вас, куда вам нужно.

Господин помог Павлу подняться в коляску, дал околоточному визитную карточку и велел кучеру ехать.

Действительно, менее чем через две минуты они уже входили в подъезд, причем улица Павлу была незнакома.

Только проведя Павла в гостиную, хозяин заговорил с ним:

— Вам сейчас нужно выпить чаю с коньяком. Это — ничего, что вы не пьете, теперь это нужно сделать. Вы просто испугались и озябли. Я очень извиняюсь за неосторожность кучера, но вы сами шли так задумавшись, что не слышали окриков. О вас никто не будет беспокоиться дома?

— Нет. Я просто так шел. Меня никто не ждал, а дома обо мне беспокоиться не будут. Я шел по одному делу.

— Как же это вы просто так шли по одному делу?

— Так. Мне нужно было сделать одно дело, а как его сделать — я не знал. Я думал, что Бог приведет меня туда, куда нужно.

— А Бог вас привел ко мне?

— Оказывается! — сказал Павел и улыбнулся.

Коньяк жег ему рот, и мысли о Родионе Павловиче снова наполнили ему голову.

— А вы уверены, что Бог привел вас именно туда, куда нужно?

— Когда веришь, любишь и хочешь, — то как же иначе?

— Часто совершенно простым сплетениям случайностей мы склонны приписывать некоторую целесообразность. Это, конечно, обман довольно невинный, но тем не менее — самообман.

— Разве вы не верите в Бога?

— Как вы смешно спрашиваете! Если хотите, я в него верую, но думаю, что ему ни до меня, ни до вас нет никакого дела.

— Как ему нет дела?! Без его воли, без любви к нему, вы думаете, может распуститься малейший цветок? Я знаю, какими прекрасными, красивыми делаются люди, когда исполняют его волю! Они сияют… Вы не видели этого, нет?

И Павел даже схватил за рукав хозяина, как будто не спрашивая, а настаивая, чтобы тот поверил его словам. Часы пробили семь, пора было уходить, но хозяин все удерживал Павла, находя, что тот снова разволновался.

— Что же, вы думаете, что Бог вам поможет сделать и то дело, по которому вы шли, не зная куда?

— Уверен.

— Такая уверенность доставит вам много разочарований, но, может быть, облегчит вашу жизнь. Наш разговор так странен, что хочется сделать его еще страннее. Все — случайно. Вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся, может быть, вы не откажетесь объяснить мне в общих чертах, в чем ваше дело. Может быть, я могу помочь вам!..

— Мне просто нужны деньги, и не для меня.

— Сколько?

— Рублей четыреста.

— Хотите, я вам дам их?

— Этого не может быть!

— Я вас спрашиваю: хотите, я вам дам их?

— Этого не может быть!

— Отчего вы так мало веруете?

— Этого не может быть! Зачем вы будете давать мне деньги?

— Может быть, я хочу хоть на минуту сделаться таким прекрасным, как люди, делающие добро, и посмотрю на себя в зеркало, насколько я похорошею.

— Зачем так надо мной смеяться? зачем так мучить меня?

— Пройдемте в кабинет. Я вам напишу сейчас чек, и вы завтра получите.

Павлу казалось, что он во сне видит, как хозяин доставал чековую книжку и аккуратно выводил сумму и подпись.

— Боже мой, Боже мой! Неужели это правда? — подумал Павел и вдруг воскликнул:

— Откуда у вас это?

— Что вас удивляет? Это — портрет моей близкой знакомой. Вы хотите его разглядеть поближе?

И хозяин передал Павлу фотографию молодой несколько полной брюнетки, стоявшую у него на столе.

— Да, да, это — она! Ольга Семеновна Верейская!

— Вы угадали. Разве и вы ее знаете? Может быть, простите, вы для нее и деньги достаете?

— Нет, я достаю деньги не для нее, но для очень близкого ей человека.

— Вот видите, как прекрасно! всегда приятнее оказать услугу людям знакомым.

И он передал Павлу чек. Чек был на четыреста рублей и подписан «Илларион Дмитриевич Верейский». Павел положил бумагу на стол и сказал:

— Я у вас не возьму этих денег. Вы же муж Ольги Семеновны.

— Да. Ну и что же из этого? Тем более вам нужно взять.

— Это невозможно! Вы сами понимаете, что это невозможно. Я сам не знаю, что я делаю, теперь поздно… мне ничего не надо! — Вам надо добыть эти деньги для человека, который вам очень близок, и который настолько был в вас уверен, что послал вас, почти ребенка, доставать ему эти деньги.