О Италия, Испания, Турция! Сегодня суббота — и тогда была суббота, такой же день…,[83] комната, похожая на мою, низкая, с красными обоями, тот же час — я только что слышал, как часы пробили половину третьего. Говорят, время бежит, как тень. То, подобно призраку, оно ускользает из рук, то, как привидение, давит на грудь.

Я был на балу, что делать там? Как скучны светские развлечения, а то, что не скучно, — всего глупее. Я видел там девочек в голубых и белых платьях, с плечами в прыщах, с острыми лопатками, с личиками кроликов, ласок, лисиц, собак, кошек, совершенных дурочек — и все это лепетало, тараторило, плясало и потело.

Меня окружала толпа народа, более пустая, чем топот башмаков по мостовой, а я старался не отличаться от всех — те же слова, такой же костюм; меня забросали глупыми вопросами, ответы были им под стать. Они хотели, чтобы я танцевал! Славные детки! Приятные юные особы! Как бы я хотел развлекаться подобно им!

У меня есть слабость — иногда подхожу к шкафу у изголовья кровати, смотрю на свой полотняный костюм и обыскиваю карманы: «мы сами себя обманываем», говорит Монтень.[84]

Что я делаю? Что буду делать когда- либо? Что ждет меня? В конце концов, не так уж важно. Хотел бы хорошо поработать в этом году, но не лежит душа, и я раздосадован: хотел бы знать латынь, греческий, английский. Тысячи причин вырывают из рук книгу, и я уношусь в далекие — дальше сумеречной дали — мечты.

Я очень хотел бы понять чувство, побуждающее меня писать эти страницы, особенно все написанное этой ночью и предназначенное только мне.

Коль скоро я выбросил старые (слово неразборчиво), кратко скажу о том, чего не хочу забыть.

Степень бакалавра я получил в понедельник утром, даты уже не помню.[85] Кафе Дюпра. — Возвращение домой, у нас обедал Ведье,[86] я бросился на кровать и уснул. Вечером купание. Несколько дней отдыха. Я должен ехать в Испанию с господином Клоке,[87] в меру своих возможностей изучаю испанский. Все изменилось, мы едем на Корсику. — Из Руана я отправляюсь пароходом — Марио, Эрнест, Юе,[88]- Железная дорога. В Париже. У входа в Пале-Рояль я встретил девицу с улицы Аиста,[89] Лизу. Визит к Гурго;[90] мы гуляли вокруг Швейцарского пруда; я говорил о моей неуверенности в литературном призвании, он ободрил меня. Тепло. В тот же день ужин у Васса.[91]

Отъезд в Бордо. Поломка дилижанса. Нашими спутниками были юноша в очках, черной фуражке, синем пальто — рассуждая с ним о философии истории, миновали Ангулем, — и невысокий человек, возвращавшийся на родину, где три года отсутствовал, был в Новой Зеландии.

Бордо — театр, репетиция. Наша хозяйка. Ужин у генерала Карбонеля.

Отъезд в Байонну — две женщины, худая и толстая, кондуктор, коммивояжер. Я покупаю коробку сигар.

В Байонне приятель Клоке, детина в сером рединготе с черными обшлагами. Господин***, лекарь и землевладелец, заявил с добродетельным видом: «Я занимаюсь медициной из соображений филантропии». Оформление паспортов, чтобы проехать в Фонтарабию. Мальчик-проводник. Желтая физиономия комиссара у въезда на мост через Бидассоа. Обед на постоялом дворе в Беобии, молодая испанка с необыкновенно добрым лицом. Болела шея. Гроза вечером.

Из Байонны в По. Всю ночь пели сгрудившиеся под тентом баски. Офицер, сидевший спиной ко мне, обернулся, заговорил о литературе, о Шатобриане. Мой сосед слева — желтые сандалии, бархатный редингот, нос острый и на конце вздернутый. Шляпа мешала ему, и он повязал голову красным платком.

В По я замерз. Читаю мои заметки господину Клоке и мадемуазель Лизе;[92] с их стороны поддержки и понимания мало; я уязвлен. Вечером пишу Амару; грустно, за столом едва сдерживаю слезы.

Пьер.[93]

Эта ночь, не понимаю до конца почему, напоминает мне другую, похожую. У маркиза де Помро в Сен-Мишель.[94] Это были каникулы между четвертым и третьим классом. Всю ночь я смотрел на танцующих, а когда все разошлись, я бросился на кровать, горела свеча, и так же, как сейчас, болела голова. — Полно, сильный человек, мужайся! Что тебе одна бессонная ночь? — Настало утро, я катался на лодке.

Скоро будет четыре часа.

Петух уже пропел. Cock crows, как в «Гамлете». Мне кажется, миновала неделя, однако едва ли прошло три часа, с тех пор как я наблюдал светскую суету, кружащийся хоровод.

Пьер, грот, Горячие воды, Лечебные воды, Турней.

Вечерняя прогулка, купания, буфетчица: прощай, до встречи! Вечер, «Кандид». Пришел бы сон, вот на что больше всего годится ночь! О намерения!

25 января, половина пятого вечера. Еще светло, тень от столбика солнечных часов перечеркнула оконную занавеску.

Сегодня мысли о дальнем путешествии занимают меня более обычного. По-прежнему это Восток. Я рожден, чтобы жить там. Открыв наугад «Путешествие» Шатобриана, я прочитал это:

«Третий (французский солдат, он остался в Египте и сделался мамелюком), высокий, худой и бледный юноша, долго пробыл в пустыне с бедуинами и особенно тосковал по той жизни. Он рассказывал мне о порывах безудержной, необъяснимой радости, которые переживал, будучи один на верблюде среди песков». Это навело меня на долгие размышления, и я подумал, что хотел бы большего — александрийского экстаза.[95]

Молчание пустыни, в котором сыновья ее различают чудные звуки, пугает жителей дождливых стран, тех, кто дышит каменным углем, чьи ноги утопают в городской грязи. Дарсе[96] признался мне: он было отправлялся несколько раз туда один и не смел продолжать путешествие. Ботта,[97] с которым я познакомился в Руане, долго прожил на Востоке, расхваливая свободу Аравии земляку его отца аббату Стефани,[98] говорил: «Там свобода, свобода настоящая, вы не знаете, что это такое». И оттого что последовало дальше, я подпрыгнул от зависти: «Они носят длинные шелковые одежды, красивые белые тюрбаны, великолепное оружие, у них гаремы, рабы, чистокровные кони».

В январе я не работал, почему — не знаю. Невероятная лень, у меня совсем нет стержня (морального). Порой мне хотелось бы броситься на обнаженный клинок, это когда дотронуться до книги не было сил.

Люди, перешагнувшие сорокалетний рубеж, седеющие, утратившие энтузиазм, помимо прописных истин, которыми они вас пичкают, вечно твердят: «Вы изменитесь, юноша, изменитесь», так что без этого рефрена нет ни единой фразы о жизни, искусстве, политике, истории. Помню, господин Клоке, говоривший, несмотря на свой ум, много банальностей, однажды предложил мне записать все мои мысли в форме афоризмов, запечатать тетрадь и открыть ее лет через пятнадцать. «Перед вами будет другой человек», — сказал он. Может статься, это отличный совет, потому я ему последую.

I

Что до морали вообще, я в нее не верю нисколько; это мнение, но не абсолют.

II

Идеи долга я не понимаю. Те, кто провозглашает ее, думаю, затруднились бы согласовать это с идеей свободы.

III

В политике, истории, человеческих отношениях все случается, так, как должно случиться; надо понимать и не порицать это. Нет ничего глупее ненависти к истории.