Между тем Джакомо и Ботвид, по тогдашнему обычаю сведущие во всех изящных искусствах, были приняты на службу — им предстояло украсить строящийся замок скульптурою и росписью. Оба с удовольствием смотрели, как сносят старый мрачный монастырь. Грипсхольмская бухта, прежде такая спокойная, полнилась жизнью и движением. Стук, грохот, пение работников, ржание лошадей, звон колокольчиков, баржи с известкой разгружаются у берега, в ближних рощах валят строевой лес.

Ботвид был словно одержим всеми этими витающими в воздухе духами нового времени; в неистовом порыве к разрушению он порою сам хватал лом и принимался выламывать камни из монастырских стен, или крошил киркою искусный орнамент на песчанике, или разбивал нос изваянию какого-нибудь святого. Он полагал и советовал, что церковь надобно снести, но хозяин свободного имения, что на мысу Калькудден, вызвался откупить ее для прихода, за весьма крупную сумму, каковую король счел за благо принять.

Церковь уцелела, а благодетель, господин Самсинг фон Бокстадхёвде, который по причине самодурства пользовался дурною славой, снискал теперь у прихожан благоговейный почет.

Джакомо обручился с Марией и жил в упоенье. Впереди лежало бесконечно светлое будущее, и могучая душа художника целиком предалась своим наклонностям, ибо теперь ему незачем было писать библейские сюжеты, он мог без удержу наслаждаться радостными мирами язычества, где все пребывало еще в том невинном состоянии, что якобы господствовало до грехопадения.

Миновало лето, пришла осень, а за нею ранняя зима. В округе опять стало тише, ведь постоянные снегопады не позволяли работать в полную силу. Как-то раз Ботвид и Джакомо отправились в лес поохотиться на белок. Забрели они далеко от дома, и добыча была богатая; зимнее солнце, и без того не поднимавшееся над верхушками деревьев, уже клонилось к закату, струило свой розовый свет меж отяжелевших от снега елей, можжевеловые кусты, похожие на заснеженные человеческие фигуры, там и сям высовывали зеленые пальцы из-под белых плащей. Охотники остановились на прогалине и, присевши на расчищенный ветром камень, достали мешок со снедью. Движение и чистый воздух сделали свое дело: оба изрядно проголодались и под оживленную беседу закусили немудреным припасом. Джакомо подарит беличьи шкурки Марии, на подбой для шубы, а Ботвид — дочке рыбака с Хернё, с которой он недавно свел знакомство, и его уже начали ею поддразнивать.

Джакомо аккурат хотел передать Ботвиду деревянную фляжку, из коей хлебнул за здравие девушки крепкого старого пива, сдобренного духмяным вереском, — как вдруг поодаль, этак на расстоянии полета стрелы, послышалось сиплое карканье, и целая стая ворон снялась с места отдохновения, явно против воли, и, хлопая крыльями, замельтешила в воздухе.

— Здесь мертвечиною пахнет, — сказал Джакомо, собирая в мешок остатки снеди.

Ботвид встал, и оба зашагали к тому месту, откуда взлетели вороны. Снег там был испещрен трехпалыми вороньими следами, похожими на капканы, а кое-где валялись клочья человеческих волос и обрывки черной шерстяной ткани. Молодые люди поискали вокруг, но больше ничего не нашли, хоть и под можжевеловыми кустами смотрели. Ботвид подошел к огромной пушистой ели, нижние ветви которой шатром нависали над самой землею. В ту же секунду раздался пронзительный визг, будто бы женский, однако ж не человеческий, — из-под ели вышмыгнула мохнатая лисица с лоскутьями мяса в зубах и вмиг исчезла. Собаки у них нет, о погоне и думать нечего; Джакомо, который слыл смельчаком, полез было под ветки, но тотчас выскочил оттуда, бледный, без шапки.

— Мертвяк! — простонал он, зажимая рукой нос. — А моя шапка! Как же ее достать?!

Ботвид, как услыхал про человека, который, может, и не помер еще, но несомненно помирает, превозмог свое прирожденное малодушие. Забрался под дерево, а немного погодя объявился снова, потрясенный, однако же более спокойный, нежели раньше, так как убедился, что помощь там уже бесполезна.

— Возьми шапку-то свою, — сказал он Джакомо с легкой укоризною. — И правда мертвяк! Судя по одежде, картезианец.

— Вот ему и награда за упрямство, — вставил Джакомо.

— По-твоему, это упрямство! Можно сказать и иначе — стойкость, — возразил Ботвид. — Но я не думаю, да и ты тоже не думаешь, что прежде всего чума поразила его за то, что он сохранил свою веру, сколь она ни простосердечна.

— Чума? — в ужасе вскричал Джакомо. — Он умер от чумы?

— Тело у него покрыто зелеными язвами, а это знак чумы, — отвечал Ботвид.

— Ты к нему прикасался? — спросил Джакомо и отпрянул.

— Пришлось — нужно было убедиться, что он мертв.

Джакомо попятился, испуганно глядя на Ботвида.

— Тебе необходимо окурить себя можжевеловым дымом и вымыться горячим уксусом! Чума! Откуда она пришла, откуда взялась тут? Не за нами же одними она явилась!

— Коли мы покрепче других, она нас не тронет, а в остальном ручаться нельзя, — ответил Ботвид, оттирая руки снегом, а затем направился в сторону дома. Джакомо последовал за ним, молча, на почтительном расстоянии.

Слышно было только, как хрустел снег под ногами, да свистел снегирь, да трещал дрозд-рябинник. Стемнело, и молодые люди сообразили, что до дома будет подальше, чем они рассчитывали. Джакомо предложил развести костер из можжевельника и хорошенько окурить себя дымом, а уж потом идти домой. Сказано — сделано, и скоро вокруг обоих заклубился густой дым, зыбкий отблеск пламени падал на белый снег, окрашивая его в кроваво-красный цвет. Предосторожности ради Джакомо сломал ветку и повесил на нее беличьи шкурки, чтобы над огнем очистить их от чумной заразы, которая могла к ним пристать.

Держа ветку над костром, он сказал:

— Дурным предзнаменованием были эти вороны!

— Странно, что люди больше верят в ворон, нежели в Бога, — отозвался Ботвид.

— Так предзнаменования и предвестия, верно, идут от Бога? Я чувствую огромную тяжесть в груди, гнетущие мысли одолевают меня. Помнишь, Мария просила нас остаться дома?

— Я помню, что ты ей ответил!

— Ох, не напоминай!.. С давними детскими представлениями обстоит так же, как с иными хворями, от них можно до некоторой степени избавиться, излечиться, но они возвращаются, да-да, возвращаются! — Джакомо неловко взмахнул рукою, ветка обломилась и вместе со шкурками упала прямо в костер. — Идем отсюда, этот лес заколдован. Видишь, мой подарок Марии горит в огне! Подумать только, так много веселых зверушек расстались с жизнью — ни за что ни про что! Скорей прочь отсель, пока с нами не приключилась еще какая беда!

Лишь поздно вечером они вышли к озеру возле Таксинге, откуда был виден свет в окнах Грипсхольма. Полмили по льду — и они дома. И оба двинулись в путь. Вечер был студеный, в небе ярко мерцали звезды. Вдали высилась старинная башня, и одно из оконцев светилось красноватым светом — путеводный огонь.

— Мария сидит сейчас у очага, — сказал Джакомо, мысли о хорошо знакомой, милой комнате согревали его. — Старик тоже сидит у огня, смотрит, как она помешивает кашу. Ты видел, какие у нее белые руки? Вот она снимает со стены туесок с солью и прелестными пальчиками берет большую щепотку. «Не соли чересчур, — говорит старик, — а то Джакомо слишком влюбится». Она улыбается и думает обо мне, о нас с тобою, как мы тут на морозе. Ты, Ботвид, небось думаешь, что я стал ровно дитя малое! Кошка мурлычет, лежа на овчине: мурр-мурр-мурр. Диана лижет ей спинку, хитрит, хочет занять ее место… Ой, что это? — Джакомо замер как вкопанный. — Ты ничего не слыхал? Мне почудился звук рога!.. Гляди, свеча в комнате двигается! И окошко погасло! Теперь огонек в другом окне. Двигается, да как быстро! Будто кто-то со свечою в руке мечется из одной комнаты в другую! Ботвид! Ботвид! Там что-то необычайное происходит! Вот увидишь!

Протяжный, глухой гул — будто лед трескается. Джакомо с испуганным криком схватил Ботвида за руку.

— Мороз крепчает, — сказал Ботвид, — оттого во льду и громыхает. Ты, никак, оробел?

— Не знаю, что со мной нынче вечером, трушу, как заяц. Все ж таки дома что-то стряслось, наверняка! Видишь, свет мечется в окнах, трепещет, ровно блуждающий огонь над могилой убиенного.